Меня зовут Екатерина Васильевна Кузина, я из Рязанской области, Чудский район, село Аладино (бабушка говорит через «я»: «сяло»). Я родилась там в 1929 году, родители в совхозе работали. Мы копали, сажали саженцы, вот чем занимались-то. У меня и знак почета заработан.

У нас было раскулачивание, все отбирали. Ууу, было дело… А дедушка — материн отец, рядом мы жили, — так его в Сибирь сослали. В Сибирь ссылали тогда богачей, кулаков. А знаешь, у него чего было… Он плотник был. Кому грабли делает, кому телегу поправит, и у него была жнейка, косить хлеб-то. Он трудолюбивый был, утром встанет чуть свет, в лес сходит за три километра, лутошков надерет, потом парит их в печке, потом лапти плел, и лапти продавал, всё своим трудом. Копеечки-то надо! Тогда всё холстину носили, все ткали да и носили.

Потом, когда их ссылали в Сибирь, там они работали, золу доставали, что ли, копали, а потом он и говорил: мы хоть тут стали утираться полотенчиками хорошими, рушничками, а дома-то мы холстинами утирались..
Они оттуда и не вернулись. А его сына тут взяли в 1937 году и в ночь расстреляли… Ни за что! Если тебя в своем селе какой-нибудь ненавидел за то, что ты лучше жил, а они плохо — то предавали. Завидовали.
Их взяли и в ночь расстреляли!
Потом моя племянница в Рязани работала и нашли там компьютер, што ль. Там нашли они: «Кулепин Петр Карпыч – ни в чем не виноват!».  А его взяли и расстреляли! Он ни в чем не виноват! Да ни в чем же они, конечно, не виноваты, кроме того, что 1937 год был.

Мой отец 1893 года рождения. Он в 1914-м году был еще в ребятах, а война была! Молодежь-то и не поверит, что такая война-то была.
Первая Мировая, он попал, был ранен в плечо. Лежал в госпитале в Тамбове девять месяцев — почти год целый. Четыре раза, что ли, резали, осколки вынимали. Рентген снимут – вот тут осколок. Разрежут — а он уйдет дальше. Потом врачи сказали: не трожь, он, говорят, сам выйдет, ты его так вот возьмешь. Только, говорят, привези нам в Шацкое. Слыхала-то Шацкое? Отец возил туда этот осколок, стальной, сам вышел.

Отец и в эту войну попал. Брали до 50 лет, а ему было 49 лет. Его и взяли опять на трудовую.  А на трудовой чего делали — строили аэродромы.
Когда шел немец, они дальше отходили, и уже дошли до Шацкого потом. А когда немца погнали — они тоже опять пошли за ними. Отца нашего в 1943 году взяли… Раненый был и опять на войну попал… Теперь вот пережили все.

Были у меня брат и сестра. Они уже погибли, я осталась одна. Сестра Нюрка работать рано пошла — с десяти лет. Она уже до войны начала работать. Война в 1941 году, а она с 35-го года пошла работать, прямо с десяти лет. Пришла одна бригадир: «Нюшка, пошли работать!». Ну, она и пошла с ней какие-то колышки перестанавливать. Так и стала работать. Потом-то она в полеводстве работала, тяжелую работу работала, она и на лошадях пахала, ее заставляли и косить с мужуками…

И один раз с одним мальчиком она села отдохнуть к лошадям: лошадь тогда плохо кормили, она уж вся мокрая, и решили дать и ей отдохнуть. А тут идет директор. Сестра видит, что он идет, — ну, говорит, мне сейчас попадет… А он ведь некоторых бил. А директор подошел и говорит: «Нюр, сейчас ведь день год кормит». Она говорит: «Я знаю, но вы поглядите на лошадей, какие они мокрые». А он говорит: «Ну сейчас мы и будем пахать».
В полеводстве так она всю жизнь и проработала — и пахала и косила. Она как за мужика, ее везде гоняли, прикрепили ей лошадь, и она в лес ездила. И в Касимов ездила за дегтем с одним мужиком — он постарше был, он узнал дорогу и с ней ездил. Хотя своя база была, их в Касимов заставляли ездить.

Вот, один раз завхоз и говорит сестре: к тебе подойдет мужик в сарфане, ты его не боись. Это он не в сарфане, а комбинзон.
Она говорит: «Приехала, быков отпрягла, они легли, я корм им дала… и подошел… и сел возле меня. Посидел, посидел и пошел. Рожок загудел собирать этих коров. Это пастух был». Она всё переживала и боялась: она же дева была, кто его знает, а как изнасильничают? Но Бог ее сберег.
Она и замуж не выходила. Она мне так сказала: «Катя, моя душа чистая, на мне мужская рука не была!» Вот она как сказала.

А я вышла замуж.
Муж мой был наш, с нашего села, Иван Иваныч звали. Но помер быстро. Подошел провожать до дома — вот и познакомились. Мать его ходила к моим родным [свататься], чтоб я шла, не отказалась.
На свадьбу первый день у жениха, потом у невесты гуляли, по два-три дня гуляли. Моя сястра все готовила. Она и брагу варила, и свеклу чистила сахарную, и соку и брагу варила.
Дети? Нет, у меня был один парень, помер.

В 1942 году я закончила четыре класса и пошла работать. И всю дорогу работала на улице — на снегу. Обрезала деревья зимою, резала шпильки. Вот такие шпильки, одна подольше, другая покороче. Пришпиливать там смородину, крыжовник. Холодно было… но мы тогда молодые были.

Когда война началась, тут похоронки начали приходить, один крик. Мой двоюродный брат только женился. Еще война не началась, а на сорок дней всех их брали. Заранее. Жена оставалась в положении, дело было постом. А где больница, куды, когда она родить собралась? В совхозе выпросила свекровь пару лошадей, отец запрег и ездил за врачами в Хосинево. Она так и родила в проходе. Ребеночек-то задохнулся, но это врачи упустили. А её после взяли тоже на фронт.

А знаешь, какой немец-то! У одного отца было там три сына на войне, в плену («в пляну»). И вот немцы ему («яму») сказали: если ты завтра придешь к таким-то часам , то мы твоих сыновей отпустим из плена. Он шел лесом, лесом, лесом, дошел до немцев, где сыновья-то, а они не дождались и их расстреляли, трех сыновей!

У нас один раз самолет пролетал немецкий, и, значит, на нем черный крест. А моя сестра стоить и глядить, рот разинула! Но он пролетел…

А в войну у нас уж и уборных и туалетов не стало, все уже разломалося. Не из чего построить, ни дощечков негде взять, ничаго. Отец потом сделал плетень, чтобы хоть в туалет ходить.

Когда мой отец был на войне, один лейтенант ухаживал за одной девушкой, старался с ней пожить, а она не поддавалася. Отец мой заступился за нее, и моему отцу дали пять суток сидеть, вахта какая-то. А девушка та взяла и застрелилась. Не поддалась она лейтенанту, отец рассказывал. Застрелилась, но не поддалась.

Вы наверное не слыхали про Русланову. Она песню спела про лейтенанта: «Лейтенант, лейтенант, сапоги холодные, все продукты по странам, а бойцы голодные!» Этот лейтенант подал на нее, и ее осудили, десять лет дали тюрьмы. [Певица Лидия Русланова прошла войну до Берлина, после войны была арестована вместе с мужем, освобождены в 1953 году]. Моя сястра говорила: когда Русланова поет, у меня праздник. Ты слыхала когда-нибудь, как она пела?

Когда Победа… На работе все были. Директор так сказал: я узнаю и красный флаг вывесить. Значит — Победа! И тут все с работы пришли, и там в кладовой вино было. Уже ждали Победу, конечно, потому уж немец отходил.

Осталась я в совхозе работать и после войны. Рабочая была: и сад разбивала — такими шнурами. Шнуры вы знаете, они стометровые, на них были метки и поперек и вдоль. Вперед мы клетки наметим. А потом в этих клетках еще шнур, тоже восемь, что ль, было рядов… натягиваем и кол забиваем, натягиваем ряд и кол забиваем. Вот и ряды получалися.
Сажали яблони, груши и яблони, яблони были большинство. У нас сад был большой. Сады те и сейчас растуть, а как же. Деревья огромные, и обрезать их тяжело. По ним лазали, по деревьям-то.

Дома была корова и поросенок. С ними мать была. Она в 1949 году заболела. А потом парализовало ее, она полгода лежала. Я, бывало, с работы приду в обед, корову подою, процежу молоко, уберу и опять на работу. Только успевала.

Я-то пораньше приходила с работы, а сестра в полеводстве работала — либо скирдуют, либо чаво. Если они начали скирд закладывать, они его не бросят, надо до темноты заскирдовать, а то ну как дождик его зальет.
В первые годы мы и отпуск не брали, а налоги драли большие! Мясозаготовка: коровы нет, ничего нет, а мясозаготовка — плати. Яйца — плати.  75 штук яиц, хоть у тебя кур может нету, кормить может нечем, а все равно, сдавай или плати. Тяжело было жить нам! Но как-то так кувыркались.

Одежду мы сами не шили — ездили в Сасово на рынок. Там был каждое воскресенье. А мы, когда соберется деньжонок, тогда и поедем.

В селе клуб был, танцевали там. Село дружное было, песни играли, на улице собиралися, гармонь была. Ходили вечером, после работы, после ужина.
После войны-то стройка была, на стройке работали, кирпичи подавали, таскали. То один дом построят, потом другой. Такие у них там стеллажи, а мы снизу на эти стеллажи кидали. Тяжелая работа была, после войны восстанавливалися. Года два, наверное, нам и отпуска не давали, а потом стали отпуска давать. Конечно, когда маненько, наверное, укрепилися.

Мы и еще на стройке работали, когда завод строился. Построили. У нас яблоки туды вывозили, у нас сад свой. Там и из Укоса привозили яблоки. Большой завод, яблоки там в мойке сами идут по ленте. Там их в бочки и концарировали их — как газом заливали и отправляли — на какой-то там завод, где повидло вырабатывали.

Мы в деревне остались жить. А потом муж погиб. От болезни. Через дом от меня жил мужчина молодой, он на группе. У него двое ребятишек только пошли в школу, может первый, второй класс. А третий в детсад ходил. Он завсегда ко мне за нуждой ходил. Я получала какую пенсию.
Моя племянница к себе меня взяла, и вот надо мной и издевались. Она это задумала, наверно, меня сюда сдать: вперед к себе меня взяли, а потом и говорят: «Теть Кать, ешь, а то где будешь есть, может, голодная будешь».
А я ей так сказала: «Наташа, зачем вы мою квартиру продали и взяли меня?»
Здесь [в интернате в Авдотьинке] я уже вторую зиму зимовала.