Я родился 2 февраля 1940 года, до войны. Война началась – мне было год и четыре месяца. А когда пришла война в Смоленск, мне было уже 1,5 года. Хоть и говорят, что разум ребенка с трех лет начинается, я не верю этим ученым, я помню хорошо войну. То есть, не всё, но урывками, местами, помню очень отлично.

Родился я в деревне Озерьевская Духовщинского района Смоленской области.

Я удивляюсь, до войны нас было четыре ребенка, как мать в войну уберегла четверых детей? Вот это мне до слез непонятно до сих пор. Никто не помогал: ни русские, ни французы , ни немцы. Как выжили мы? Ну, за счет леса и травы, конечно. Так что я запах леса и травы до сих пор помню.

Старший брат Пётр был в партизанах! Там был раненный и отправленный на Урал.  ФЗО там закончил… Ему было 15 лет. А я самый младший в семье. Довоенный.

Войну я помню урывками, конечно. Помню, как днем стреляли немцы, а ночью – партизаны. А я стоял на окошке. Мне интересно было, наблюдал за всем за этим. Старший брат все кричал: «Мама, убери Витьку с окошка, а то немцы убьют!» Я и после войны на окошке стоял.

В 1946 году отец пришел с фронта. А он был без вести пропавшим. Он в 1943 году попал в плен и был без вести пропавшим, мы получали офицерский паек на него.

Отец, оказалось, в Японии был. С Германии перевезли. У Ярцева (город в Смоленской области, — «Старость в радость») стоял эшелон целый день, но отцу записки не дали домой передать – секретно было. Ну и в 1946, говорю, к Старому Новому году пришел он домой. Мать пошла брать офицерский паёк к Старому Новому году, а ей сказали: «Вам нет ничего! Ваш муж живой. Ждите письмо!». Мать и сумки растеряла, домой пришла в слезах. А через две недели пришел отец.

Он когда пришел, мать в лапоточках была на колхозном собрании. Ей сарафанное радио донесло, она прибежала, обнять отца. А мы на полатях сидели, картошечку лупили меленькую с хлопцами:  брат, я и сестра. Мать прибежала, отец сидел на полатях с нами – коптилочка горела, картошечку мы чистили. Схватила мать его за ноги и – потеряла сознание.

Отец до войны умел шить. Просто самоучкой. Очень хорошо шил. Машинка была зингеровская – дед купил. Потом мы ее закопали и после войны откопали в земле, машинку. Отец пришел, мать уже ее наладила. Отец за одну ночь нашил бурок, обрезал полы у шинелей. Мать пошла в бурках на работу, и детям он всем понашил. Он всю ночь не спал – строчил.

Отец ведь бежал из плена и попал в распоряжение своего полка. И когда его НКВД допрашивали, спросили, а как фамилия командира полка. Ну, отец сказал все.
– А он вас узнает?
– А я не знаю, но я его узнаю.

Повели его к командиру полка в землянку, тот узнал и этот узнал. Друг друга узнали, обнялись да плакали. И НКВДшники исчезли. И вот, он 8 месяцев был в плену, потом был 4 дня только в «отпуске», пока допросы шли. А потом пришли, значит: «Василий Тимофеевич! Принимайте батальон. У нас позавчера убило командира батальона, — номер называли. – Значит, нужно – офицерский состав».
И вот, он те четыре дня был только отдохнувши, что был на допросах. А так он говорил: «Я с Халкин-Гола до Нюрнберга пешком дошел».

После войны отец поглядел – офицер, в колхозе ему делать нечего, он собрался и поехал в Ярцево. Но работы ему нигде не давали – побывал в плену. Значит, уже с меткой человек. Хорошо, хоть в тюрьму не посадили.

Приехали, дали работу в деревне Дедешино, в колхозе – зав. фермой. Мы год проработали.

А старший брат пришел, значит, где-то в конце 1946 года в отпуск – отпустили его с Урала, и он не поехал обратно на работу. То есть, самовольно ушедший тогда был. И его в 1947 году осудили. Давали 7 лет. Там спустили, дали 5 лет. Он до конца 1947, шесть месяцев отсидел, и амнистия Сталина была.  За уход с работы – шесть месяцев. Его реабилитировали – отпустили. И он в 1947 году пришел к Новому Году домой, а уже в 1948 его в армию забрали.

Отец работал завфермой тут. Мать работала телятницей, а мы с братом этих телят пасли по очереди. Вот такое дело. А я еще в школу не ходил!

Вот 1947 году я пошел в первый класс. Это 7 километров от Дедешино. Забыл, эту деревню, как называлась… Колхоз 17ой годовщины был! Через железную дорогу, немцы пленные, помню, строили мост. Мы наблюдали уже это всё.

Закончил я 7 классов. В 1948 году Петр пришел с тюрьмы, и мы переехали в Ярцево. Ссуду там взяли, продали корову там, что к этому было, и взяли дом. Петр работал на фабрике, а отец завхозом ФЗО был. Тамара, сестра, приписала себе 2 года лишних и устроилась в ФЗО ткачихой. Хотя она знала ткацкие станки крестьянские, что сами ткали раньше, тут ей много надо было рассказывать, но она это все сразу схватила.

В общем, приехали мы в этот дом. Целый месяц я с Ярцева ходил в свою школу по 10 км босиком. Целый месяц, чтобы первый класс же закончить, чтоб документы дали. Никаких ни сопровождающих, ни встречающих не было. Книжки шнурком перевязал – и пошел, тетрадки… И не боялся никого, и не встречал никого. И вот, ходил так в школу.

Когда уже совсем переехали в Ярцево и стали жить, я пошел в Первую среднюю школу города Ярцева. Сейчас там автостанция. А я закончил 7 классов в 54м году. Семь классов закончил, и друг соблазнил меня в мореходку, в Ригу.

Ну, в мореходку я не попал – у меня цветаномал (дальтонизм, —
«Старость в радость») на Витебской комиссии образовался, оказывается. Я приехал домой, а отец принес мне газету: «Ухтинский лесотехникум объявляет дополнительный набор». Нехватка людей. А отец мой до войны был лесничим в лесничестве на границе с Демидовым. Он и меня приучал к этому делу. И он говорит: «Вот смотри, какой из тебя моряк? Какое у нас море? У нас речка по колено».

Я подал документы, послал. И меня зачислили без экзаменов в техникум, потому что я экзамены в мореходку сдал. Я уже билеты купил, а тут пришло письмо с мореходки: «Вы зачислены. У вас незначительные отклонения по цветаномалу, допустимые». А отец говорит: «Ну куда ты поедешь, у тебя уже билеты на руках. Езжай ты, куда задумали». На семейном совете решили.

Я послушал отца и поехал в это лесное хозяйство. Не жалею… Я закончил техникум за 4,5 года. 18 лет уже мне было. И меня направили на Север: Ухта, Сыктывкар (Республика Коми, СССР). Меня направили в Кожинский леспромхоз. Мастером лесоучастка.

Когда я пришел-приехал туда, там 30 км от железной дороги в глухой тайге, и дорог нет никаких. Трактор только ходит по лесу там.

Когда я туда приехал, на лесоучасток, Авакисян такой был мастером там, он мне сказал: «Знаешь, сынок, вот здесь сучки — руби сперва». И я целый месяц был сучкорубом. Потом был чекеровщиком. Чекер — такая штука для трелевки леса, такие короткие троса я цеплял за деревья, собирал на трактор, и увозил лес. Тралеровщик был. Месяц побыл на чекеровке. Потом месяц был зам бригадира на повале. То есть, ходил толкачом сзади, лес попихал. Потом, значит, заболел тракторист, а я в техникуме изучал трактор, мне были права уже выданы. И меня посадили на трактор, я месяц на тракторе проработал. Ушла в отпуск десятник, то есть это зам мастера, десятник-лесоприемщик. Она принимала лес от бригад, вывезенный тракторами, тачковала. Меня поставили десятником — помощником мастера на лесоповале. Я писал наряды, подсчитывал кубометры, делил между бригадами, что и как. Носил эти наряды на подпись мастеру. А потом уже в Леспромхоз.

Честно работал, все. Между прочим, еще когда я работал трактористом, моя фотография была в Анапе, возле Дома Культуры. Там доска почета была: «Лучшие молодые люди». Был фотографирован у комсомольского знамени района. В общем, в передовиках был. И так мне быстро бригаду дали, и так я потихоньку-потихоньку работал.

Я женился в 28 лет. Жена с Дона у меня. Я и поехал на юг, в совхоз Краснодарского края.
…Как только спрашивают: «Вить, ты белорус? У тебя акцент белоруский». Я говорю: «Да нет, я Смоленский. Давайте паспорт покажу?» Открываю паспорт, а там написано «Смоленская обл.» сокращенно. Я «ая обл.» пальцем закрою – написано «Смоленск». А возле Краснодара есть станица Смоленская. Там есть и море Смоленское, Краснодарское море. «А, да, це ж наш, це казак!». Вот так я в казаки и попал.

Потом я уже старшим агрономом был, потом главным. А главный агроном был заместителем директора. Первым заместителем. Потому что там, в совхозе, был главный инженер, главный винодел, потом, главный строитель, техник-строитель, такой там был блок свой, строительный, в общем, человек пять-шесть было этих главных заместителей. И замдиректора был по финансам. У него был и винзавод, и распределение материалов по заказам. То есть, наемка рабочих и все такое. А я был первым заместителем. А раз заместитель, значит, должен знать не только агрономию, выращивание винограда, а должен знать и виноделие. Потому что завод был огромный, очень знаменитый. Объединение «Абрау-Дюрсо». Сейчас он «Москомвинпром». А тогда «Абрау-Дюрсо» объединение было.

Ну и меня послали в Одесский институт пищевой промышленности, то есть это институт повышения квалификации. Я его закончил. Я на факультете виноделия был, но в дипломе было написано: «Руководитель пищевых предприятий». Руководитель винзавода, винсовхоза, вот такие вот.

Когда я уже учиться бросил, время свободное есть. Я думаю, куда мне идти учиться? Мне нравилось учиться. Ребята там были знакомые, они мне говорят: «Давай в Краснодар, в институт народного искусства». Я тоже поступил заочно туда, на факультет монументализма, то есть там архитектура, ландшафтная архитектура, обработка металлов, черных и цветных, химическая обработка. Потихоньку учился там. Доучился, надо на госэкзамены, а у меня времени не хватило. Должность большая, работы много, и уже и детишки появились, и семья. Поэтому не выполнил я, около 40 работ надо было сдать, я их не выполнил. Дипломную я, практическую работу, не выполнил, потому что там много работ надо было сдать. Задания же давали мне. Так многие работы и висят на стенке у меня, дипломные еще, не сданные. Я стал потихоньку чеканить.

Я не пил, не курил, поэтому уважение было большое среди начальства. Я преподавал в школе коммунистического труда, экономических знаний. Рассказывал, что такое хозрасчет. В России к концу коммунистической власти начали на хозрасчет переходить. А там совхоз 1923 года образования, еще при Ленине был на хозрасчете. Там каждая женина знала, что она к концу года должна получить. Они все там грамотные, считать умели. Так что я хозрасчет им преподавал. В общем, разговаривать умею с народом, и так потихоньку уважение получил.

В 1984 году я разошелся с женой. Она казачка донская, характерная женщина. Не получилось у нас. Я уехал в Ярцево, завод ЗИЛ у нас строили. И я на ЗИЛ поступил агрономом на подсобное хозяйство. Мне сразу квартиру дали. А она отказалась, она дальше Краснодара никуда не ездила. Она не приехала, я на развод подал, и нас развели. А старшая дочь тогда заканчивала институт педагогический в Майкопе. И вот она летом дома у матери, а на август приезжает ко мне. У меня месяц побудет и уезжает в институт. А тут она приехала, привезла младшую с собой. «Пап, лучше будет, если она будет у тебя». Я говорю: «Какая разница, пусть будет у меня».

Дочка у меня здесь закончила 11 классов. Я ее в институт определять стал, она сказала: «Я на иностранный хочу, в Смоленский институт». Мы поехали вместе. «Поедем, перекрестимся!» В Соборе тут перекрестились, она поехала на экзамен. Я говорю: «Ну что?». А она махнула рукой:
— Поехали домой!
— А чего?
— Завалила. Не сдала.
— А чего?
— А мне задали вопрос по литературе, знаешь ли ты Маяковского, кто такой, знаешь ли какие стихи, а я говорю, знаю стихи, но Маяковского в программе нету.
И она со старушкой-экзаменатором заспорила и сказала: «Не нравится вам, подавайте мои документы». И все, и до свидания.

Обратно едем, разговариваем. Я ей говорю:
— Ну что мне с тобой делать?
— Я не знаю.
— Ну вот, — говорю, — газета. Я на днях в Ярцевском газетку взял. Там вот объявление, что Гагаринское педучилище есть. Там физкультурники – тренеры, дошкольное, начальных классов.
— Нет, — говорит, — начальное не хочу. Давай лучше дошкольное. В институте сколько учиться? Пять лет? Не, не вытерплю. А тут сколько?
– Два года и 4 месяца.
– Пойдем. Я там вытерплю.

Она сдала экзамены и там училась. А закончила – уже развал советской власти. Я ж ее от завода на стипендию заводскую устроил, я на хорошем счету был на заводе. А закончила – уже все заводские детские сады стали распродавать, разгонять их.
И я говорю:
— Ну-ка давай, есть курсы в Смоленске парикмахерские годичные.
— Ну давай!

Поехали туда: «Ну что вы так поздно! Мы уже месяц учимся».
Мы опять завернулись и едем домой. Приехали, остановились около Горкома. Сейчас он стал мэрией. Остановились возле мэрии. Ларечек там был книжный, что-то надо было нам купить. Идет женщина. Молодая, лет 30. Говорит: «Здравствуйте, Виктор Васильевич!» Она меня знала хорошо. Она симпатичная. Раньше в горкоме партии работала по делам молодежи.
— Как дела? — говорит.
— Хреново. С дочкой вожусь.
— А я знаю, что ты дочку воспитываешь. Ну и как?
— Да вот закончила техникум, а работы нет. Уже детские сады распродали, негде работать.
— Пойдем, — говорит, — ко мне.
— А куда это к тебе?
— Ну я же вот, в мэрии. Горком был, теперь мэрия. А я как работала там по делам молодежи, так я и работаю.

Пришли к ней в кабинет. Она сейчас набирает номер директора этого парикмахерского училища. Не дозвонилась. Пишет записку директору.
— На вот, езжай к нему, отдай ему эту записку. Он примет дочку!
Мы назад поехали опять с дочкой в Смоленск. Приехали. Директор говорит:
— Я же вам вчера сказал, уже мы месяц отучились!
Подал я ему эту записку. Он прочитал:
— А что ж, — говорит, — Вы сразу мне ее не подали? Я от этой женщины приму на худ. экзамены у вас.
Выдал ей комнату в общежитии. Переночевала. Я приехал опять к ней на следующий день. Говорю:
— Как? Что?
— Пап, я тут жить не могу. Тут девки с колхозов, тут с парнями. Водка, пьянствуют, курят. Я такое не могу.

Хорошо. У меня была знакомая, с финансами связана. Она работала на авиационном заводе экономистом. Приехали к ней по пути домой. Она дома была. Я рассказал ей. Она говорит:
— Оставляй девочку. У меня своя как раз 12 лет девочка. Будет ей не скучно. Под приглядом. Все-таки постарше твоя девчонка. Оставайся у меня.

И все, на следующий день она пошла на занятия. Закончила это училище. Возил там все продукты: и сало, и картошечку, и все, что мог. Надо ж детю-то.
Закончила она это училище, пришла, говорит:
— Пап, я выхожу замуж.
— За кого?
— Ну вот, в соседнем доме, Денис есть.
— Это не твой человек. Он кроме как на балалайке ничего не умеет делать.
— Я люблю его.
— Ну смотри, тогда только не плачь.

Ну поженились, жили у меня.

А я потихоньку уже и тут, и там, на Кубани, стучал, чеканил. Как только свободное время — молоточек в руки и пошел. Сначала журнал мне попался, я подумал: чего ж не попробовать. Литературы понакуплял специальной по художественной обработке металлов. В общем, учился. Учился и делал. Не курить с мужиками за углом на скамейке и водку пить. Я и сейчас, как только свободное время есть, что там жена просит сделать, я молоточек в руки, какой найду там листочек металла и стучу-стучу-стучу. В общем, потихоньку. Стали получаться у меня картины хорошие.
Инструменты сам делал. Не магазинные, никакие, все инструменты делал сам. От этих расходничков, инвентарей, молоточков. Все делал сам. Что обрежу на болгарке, что на наждаку обточу, отшлифую. Все своими руками. Я своими руками все строительные организации умею делать.

В совхозе ещё была выставка прикладного искусства, народных умельцев. И мне дали диплом за участие и организацию этой работы. Лет 30 мне было.
Эти кинжалы, что у нас тут висят, это у нас был хор, в Анапе, казачий, жена была участницей. Она и меня туда все звала, но какой с меня певец? Я за ней только приезжал, домой забирал. Потихоньку стали форму эту казачью, сарафаны шить. Ну и мужикам. А нету оружия. Я как-то проболтался: «Да это ж мне плевое дело склепать!». «Виктор Васильевич, ты что, шутишь? Ты ж нам поможешь!» И я стал изготавливать кинжалы. 12 штук я их сделал. Я кому-то подарил один кинжал, один вот висит. А 10 штук я хору раздал. Ребята были, певцы, хорошо пели. Там же полная форма – это кинжал на поясе должен висеть казачий. Это бутафорский, конечно, не настоящий. Я, когда отчеканил, принес один кинжал, они говорят: «То, что надо!». Я им и отклепал 10 штук. Они так меня потихоньку приняли в казаки. А я уже был главным агрономом, поэтому и они мне уже чин высокий должны давать. Так я стал есаулом. Форма где-то казачья лежит у меня дома в сундуке.

А через год, наверное, примерно, у меня урожай приличный, повышенный был, лучше, чем в предыдущие года. Меня в горком вызвали и предложили директором совхоза быть. Документы ж там все в горкоме были – членом партии был 20 с лишним лет. Директором совхоза так до развала и проработал.

А когда пробыл директором — совхоз был захудалый. Мне пришлось там года три и жить, и ночевать, и никуда, и ничего. Дочку я отправил к матери. Она уже была беременна. Я ей говорю: «Езжай-ка ты в Анапу, езжай мне казака рожай. Что ты будешь мне тут кацапню разводить?» Она и уехала, а я тут завод поднимал. Я добился и построил у себя молокозавод. Западный какой-то, небольшой завод масло делать. Потому что 80 км до города было, пока машина приедет, молоко киснет и разболтается там, в общем, всегда третьесортным молоком сдавалось. Невыгодно это. Поэтому я добился, молокозавод свой построил, и сдавал уже маслом в пересчете на молоко. И городу хорошо, и мне прилично. Городу хорошо — я свое сдавал уже готовое масло. Причем это масло не какое-нибудь, а чистое, настоящее, коровье. Еще добился так, что я сыворотку, которая остается после масла, «сколОтвину», как она тут называется, на Смоленщине, сыворотку эту раздавал бесплатно работникам завода. А что оставалось — остальным по списку отдавал. Очередь они составили, профсоюз, уже свою. Рабочим-передовикам отдавал. Я этим заработал хорошее отношение к себе. Пригляделись зажиточные крестьяне, что это вроде хозяин. Стали мне верить. Потом появились деньги, я стал учить за совхозный счет студентов. То есть я направление давал и стипендию им давал. А они обязаны не менее трех лет отработать в хозяйстве. Поэтому поднял свой престиж. Уже мамочки приходили с поклоном: «Мою дочку направьте, пожалуйста, стипендианткой! У меня нету мочи ее задорого учить. А вот если бы подпорка была с совхоза». Я соглашался. В общем, потихоньку пришло уважение людское. Я ж не пил, не курил, не ходил по бабам, как это в колхозе принято делать было.
А четыре отделения было! У меня по 150 голов дойного стада было в каждом отделении. Это полторы тыщи стада было. Там же ещё молодняк, нетели, бычки на откорм. Хозяйство будь здоров. В общем, хозяйство крепкое стало, хорошее, я выбрался в передовики, потихоньку так и жил. Уже я перед самой пенсией был. А потом, на пенсию пошел, уже распад начался.

А потом ушел на пенсию. Дома отдохнул с полгода. Потом мне дали работу начальником пожарно-сторожевой охраны в Ярцевострое. Вот эти «Вишенки», детский реабилитационный центр, вот эти домики мы строили, Ярцевострой строил. Я сюда два-три раза в неделю приезжал, потому что тут охрана моя была. Объект, в общем, был.
И поэтому сейчас я сюда и попал.

Так и не женился. Как разошелся в 1984 году, некогда было. То чеканка, то работа, то дочка. Вот дочка училась, были и девчата, и намерения были у меня хорошие такие. Но придет кто-нибудь ко мне, сидит долго, придет дочка: «Пап, а что она так долго сидит у нас?». Ну что ты скажешь? Валя, была у меня такая, в бухгалтерии работала. Я говорю: «Ну Валя, ну извини, иди домой». Так потихоньку и отставила всех. Были мимолетные женщины, но это ж не серьезно совсем. А потом я стал стареть и стал никому не нужен. Ну а я здорово не увлекался этим вопросом. Поэтому как-то так обошлось, так и дожил до сих пор. Ну, Слава Богу, восемьдесят лет уже прожил.

Спасибо нянечке Наталье за записанную историю!