Родилась я 7 февраля 1930 г. в селе Салтыковка Сасовского района Рязанской области.

Конечно, я не помню себя со своего рождения, но по разговорам помню матерь и отца. В 33-м году нас раскулачили. Мне было три годика. Раскулачили нас в Казахстан, но этого я не помню — так, словно сквозь сон. Потом с Казахстана (отец был мастер хороший по слесарной работе) нас перевели в город Орск. И он там на заводе работал слесарем.

В 1937-м году пришли ночью, забрали отца в 12 часов, вроде там что-то на заводе случилось. А оказалось, это собирали весь поселок, у нас там были выселенки или переселенки, специально собирали вот таких людей. Ну и, был суд, наверное. Или суда и не было… И больше он не появился.

Мать пошла… А тюрьма, куда его увезли, была в Оренбурге. И мать, значит, пешком (это она мне уже рассказывала) пошла туда, деньги у нее были, она там кое-кому подсунула, чтобы узнать, что с ним. У нее паспорт забрали, в чернила опустили и сказали: «Давай, если сможешь, убегай отсюда. А то такая же участь тебя ждет. Его уже расстреляли». В 1937-м году это было.

Мать ходила по гадалкам, вроде не верила. И одна говорила, что он живой. Когда расстреливали, он вроде упал, но потом выкарабкался, и сейчас находится на островах, все о вас знает, но ему сюда нельзя просто, раз он под надзором. Он боялся об себе весть дать.

Я однажды — мне, наверное, уже лет 15-16 было — увидела во сне его в гробу. Он как будто встает и говорит: «Зачем вы меня до сих пор хоронили? И вот сейчас я умру». Но это мне, наверное, уже лет 15 было, я уже взрослая, в седьмой класс ходила. Но и с этих пор, конечно, всё…

Писать мать, конечно, никуда не писала. Она боялась. И вот она оттуда решила бежать, с Орска, там на Урале. А меня привезла к бабушке. Некуда было, боялась же. Фамилию она сменила на девичью свою. Братья и сестры у нее были в Москве, семья большая была у мамы, и она, значит, уехала в Москву, а меня оставила у бабушки в Салтыкове. В Москве она устроилась на работу, на стройку. Мама-то из бедных была, это отец был из богатых.

Тут я уже помню: меня она взяла, значит, в 1938-м году туда. Мне восемь лет было, пошла я в первый класс. Это город Загорск Московской области. Город Загорск, но мы 40 километров от города жили — это был 11-й военный завод, засекреченный, в лесу. Вообще он был как Краснозаводск, но его на карте нет. Засекреченный, военный. Там место хорошее.
Мать работала, значит, вышла замуж второй раз, и вот с 1938-го я пошла уже во второй класс, а потом началась война. 41-й год. Отчима взяли на фронт сразу, и тут же через месяц прислали, что он без вести пропавший. Матери что делать? Мать едет опять в деревню. Там нас бомбить начали, военный завод ведь. До этого еще летали самолеты, как я помню. Мы там уже окопы копали и прятались в окопах, потому что там лесной массив, а завод был в лесу, так как засекреченный.

Помню, что мы бежали оттуда, в общем, ничего не взяли. Одеялко там, чайничек, и все. Уже немцы подступали к Москве. Мы приехали в деревню, и я пошла в третий класс уже в Салтыкове. Окончила семилетку в 1946-м году я, или в 45-м, и пошла на курсы. Мать уехала на заработки на торф. Ну чего ж делать: деревня, отца нет, никого нет. У нее были три сестры, три брата. Братья все на фронте, двое погибли. Один только брат пришел израненный, и то тяжелый.

Мать, значит, уехала на торф, а меня опять оставили у бабушки. Я уже взрослая стала. Ну как взрослая? 12-13 лет. Я в лесничестве работать ходила летом. У теток жила, и гусей пасла, и телят пасла. Босиком ходила, картошку собирали гнилую. Есть нечего было – колоски собирали. Война…

Родных никого нету, я у матери одна. Жизнь моя плохая. По чужим людям, считай, я все время. По теткам — считай, чужие. У них дети у всех, они их жалели. Те больные, а я здоровая. Босиком гусей пасти, — в пять часов меня поднимут, и я пошла. Босиком, цыпки… Носить-то мне было нечего.

У теток я прожила до 46-го года. В 46-м я уже по трудовой пошла, кончила трехмесячные курсы бухгалтеров в Сасове. И пошла бухгалтером работать. Там называется у нас Комсомольск, как мы смеялись – на Амуре, но это… деревня такая около Мордовии. Там я поработала, наверное, года три и вышла замуж.

Вышла замуж я в 49-м году. Еще до замужества, правда, я пошла на шестимесячные медицинские курсы, кончила. Но работать не пришлось, я пока бухгалтером работала. Родила сына я в 51-м году. Родился у нас сын Илья, тогда яслей у нас не было, в лесу, в общем, как деревня была, поселок рабочий – Комсомольск. Это от деревни Журавкино 3 километра. Яслей не было, и я из бухгалтерии пошла продавцом работать, чтобы мне днем поработать, и когда надо, домой побегу, а он у меня дома один.

Муж в лесу работал, пилили лес, валили, возили там… А потом он пошел на лесопильный завод. Он и слесарем работал. Прожили мы с ним 12 лет. Все было хорошо, сын пошел учиться уже, и я его заметила, в общем, в неверности. Вернее, поймала. И я не могла ему простить. Я собрала вещи, за неделю рассчиталась и уехала.

У меня брат с армии пришел и работал директором совхоза в Краснодарском крае, в Тимашевской – свиносовхоз там. Я написала ему письмо, и он ответил телеграммой: «Приезжай, тебя ждет квартира, работа, в общем, приезжай». И был у меня дядя, отцов брат. Но тот в Душанбе жил. Когда их раскулачили, он сбежал, а наш, дурак, не сбежал. Я и в Душанбе написала, и никакого ответа. А из Краснодара я получила.

И вот я приехала в Тимашевск (в каком я, в 58-м, нет, в 62-м году). Устроилась я завскладом на консервный завод и там проработала 23 года. Там опять вышла замуж, и муж у меня был из города Ейска. В общем, жизнь у меня колесила. Но он был меня на 8 лет моложе, пришел из армии, а я с сыном. Он пришел из армии, я с ним тоже прожила 12 лет, но детей у нас не было. Не рожала я. Были, но я делала аборты, что-то боялась я, молодой и все. И действительно…

А мама, когда уже приехала с торфа, уже успокоилась (тогда уже началась жизнь хорошая вроде), и она приехала в деревню. Она написала мне письмо, и приезжает ко мне туда в Тимашевск. И начала мне в жизни мешать. Ей то не нравится, другое не нравится.

Вот я за молодого вышла и сломала ногу (вот тут у меня ямка – тогда завскладом работала). И в больнице лежу. Это сейчас загипсуют и домой, а тогда – до конца, я полгода лежала. Шесть месяцев, мне ее повторно ломали. Она у меня неправильно срослась, и повторно ломали, но сейчас вроде, слава Богу, ничего. И приезжает мать, плачет, что, мол, не могу я жить с ним. Звали его Петром, и она: «С Петром не могу жить. Я вот сварю, а он не ест, переваривает, свое варит. Постираю, он перестирывает». Он приезжает – жалуется на нее.

В общем, у них такая стычка. Он говорит: «Давай, выписывайся, и я буду сам для тебя все делать». Я говорю: «Меня еще не выписывают. Я еще даже на костылях не хожу, лежу еще загипсованная, раз сломали меня, опять загипсовали». Короче, приезжает потом моя кума и говорит: «Ты ничего не слышала?» Я говорю, нет. «А ты знаешь, что твой Петро?» А у нас мотоцикл с люлькой был, и он уехал на нем, сам он украинец. Откуда он – название сейчас не помню, с Украины. У него там сестра была, и он прямо на мотоцикле, прямым своим ходом и уехал. Надоела ему такая жизнь. И записку оставил: «Люблю тебя, не осуждай, но с твоей матерью жить не могу». И вот так я опять осталась одна.

Осталась я одна, и потом нашелся мне человек, я уж в Ейске жила. У меня квартира двухкомнатная была, я ж работала все время завскладом, мне дали. И у меня на квартире стоял мужчина, он тоже механиком работал. С машинами приезжал в Краснодарский край убирать урожай. С Сибири, из Томска. Понравилась я ему, а у него жена умерла. Он меня, значит, уговорил.

Едем в Томск. Мать остается у меня в квартире. Все, расписались с ним, это третий муж у меня был. Тоже с ним проживаем 12 лет. До этого мать пишет и пишет нам, что плохо ей одной. В общем, она такая у меня – не как я на характер. Привыкла, как царевна. Она последней была в роду — 17-ая в семье. За ней все братья ухаживали, и она привыкла, чтобы… ну, облизывали ее.

Но я так не привыкла. Я одна росла у нее, и все время по чужим людям. И она пишет, что, мол, «ты на письма не отвечаешь мне, я за хлебом не могу сходить», а сама еще даже на пенсии не была. Просто не хотела в то время. Ну, я не отвечала ей, а что писать? Оставили ей квартиру в Краснодаре, чего ей не жить там? Я бы не уехала, но замуж вышла. Муж говорит: «У меня и дочь, и дом, и работа там». И мне понравился человек. У меня есть фотография, я могу показать. Он на три года моложе меня, с 33-го.

Тогда мать ему прислала письмо, нашла адрес его (он в лесничестве работал главным механиком). Он приходит с работы и говорит: «Ты чего, Пань? Мать тебе пишет, а ты не отвечаешь? Она там вон без хлеба, голодная, холодная. Я поеду за ней». Я говорю: «Ну, езжай, а я не хочу. Не хочу, мне надоела она, все нервы вымотала». Он собрался, взял отпуск без содержания и привез ее.

Пожила мама у нас полгода. И начала говорить: «Я не буду с вами жить, везите меня назад». «Куда тебя назад?» – «Не буду я с вами жить. Вы целуетесь, обнимаетесь». У нее специальная комнатка была, но стенки тонкие были, слышно. Мы вроде только сошлись, молодые, чего там. Тогда я еще не на пенсии была. И работали – он механиком, я тоже завскладом, только продуктовый там был. И в магазине работала. А в последнее время надоело, ходить стало тяжеловато, и я ушла в роддом работать, потому что у меня были документы медсестры. Пять лет в роддоме работала там, в Томске.

А потом приехала мать, и начала нам морали читать. Мы взяли и купили ей дом. Рядом старушка умерла, и мы купили дом за полторы тысячи, по тем временам. Всю мебель ей отдали мою. У него вся своя была, а моя в сарае стояла. Мы все там маме подремонтировали, он ей провел воду, газ, все сделали, живи только. Ей не нравится. Она начала в село писать, что мы ее вроде обижаем, что она хочет повеситься, что мы ее доводим, что плохо все.

Потом начала писать на Украину. Там племянница жила, сейчас она тоже там живет. У той родители были, свекор со свекровью, прочитали это письмо: «Ой, да что же это людына пропадае, Петя, вези ее домой». А у Маши этой, у племянницы, ребятишки были маленькие, трое. Чего ж, Петя приехал и увез ее, я даже не ходила провожать. Были в контрах, как говорится. И хоть она, как говорили, плакала там, что «у меня одна едина кровинка, меня провожать не хочет», а муж и машину дал ей, и грузчиков дал, и что в доме было.

Дом она продала украдкой. Меня спрашивают: «Пань, ты куда уезжаешь, что ли?» Я говорю: «Да нет». – «Да вроде живете хорошо, не слышали ничего. А чего же ты дом продаешь?» А дома-то у нас рядом были, у нас номер 121, у ней – 123. Я говорю: «А какой номер?» — «123». Я говорю: «Это моя мать продает дом». Хоть мы купили его за свои деньги. Она, в общем, украдкой его продала, и всю мебель. Муж мой дал грузчиков, племянник приехал, увез ее на Украину.

На Украине она пожила с полгода, начала опять мне письма писать, что ее обижают, и «я повешусь», и такое-сякое… Сестра двоюродная (свекор со свекровью умерли) приехала сюда в Сасово. Они родились тут, и мать за ними приехала. Муж ее пошел на стройку работать, а матери опять не нравится. Они ей купили дом в Салтыкове, в деревне. Избушку за 800 рублей — тогда такие деньги были. Она живет там и пишет опять нам. Пишет, пишет, пишет.

Муж у меня сильно болел. У него 6 операций было, пупковая грыжа. Наконец, он на столе и умер. Когда муж умер, я написала письмо, приехал за мной сын. Сын разошелся с женой, он в Куйбышеве жил и женился. Что-то у них не получилось, и он приехал к бабушке. Я написала письмо, он приехал. Я тоже продала кое-чего. Муж уже похороненный был. И я приехала сюда к матери.

Пожила тут у матери (она в Салтыкове жила), и получилась так, что мне досталась комнатка вот такая. Сыну кроватка, ей кроватка, а мне пришлось на печку. Но я уже на пенсии была, лет мне 55 было. 57, наверное. И я говорю: «Я на печке спать не буду». В такие годы лазить на печку! Я говорю, мол, деньги привезла: дом продала, и кое-чего из вещей продала. Я поехала в Сасово к сестре и купила там домик. И мать привезла сюда.

А мать любила все больше выпить. Немного мы прожили. Сын остался в Салтыкове работать. Мать-то я прописала, как привезла, а сына не хотела. Вижу: как ни приедет он — пьяненький-пьяненький. Думаю, зачем он мне по старости лет-то нужен? Он там пять раз женился, разводился, кто с пьяницами будет жить? Плохой сын у меня, плохой.

Потом приехал он сюда. Мама, — говорит, — там работы нету. Возьми, пожалуйста, пропиши меня. Пристал, и я его, дурака, прописала. И чего же, он начал драться. И меня бить, и мать бить. И меня один раз изуродовал, даже под пол бросил и избил пьяный. У меня вот рука эта не подымается. В общем, я первую группу получила. Я в больницу, а ему дали пять лет, сыну. И пока он в тюрьме был, я продала этот домик и приехала сюда. Вот такая моя жизнь. Ну и здесь я уже 16 лет, с 98-го года.

Дали мне сразу комнату, дали машину, я привезла все, кровать эту, это все мое. У меня только вот шифоньер от их. Холодильники — это мои, и тумбочки их. Телевизор это мой. Сундук мой, столик мой, кресло мое. Я бы больше привезла, но больше куда — некуда. Мне говорят, мол, выкини сундук. Я говорю – нет, у меня там все. И шифоньер вон полон вещей.
Я так богатенькая, денег есть у меня. Сейчас вот три сестры у меня двоюродных, я каждой сестре по 100 тыщ наклала на книжку. Пока здесь живу. И каждый месяц откладываю по 5-6 тыщ, и вот собирается, а осенью еду туда в Салтыково к ним, и в Сасово. У каждого дней по 10 живу. И целый месяц там. Вот им и наклала по 100 тыщ, чтоб не обидно было. На одну положу – они передерутся. Говорю: чтобы меня похоронили не здесь. Здесь у нас кладбище есть, но вроде на родине на своей они обещали, что похоронят меня. Я купила себе место, за 300 тыщ купила. За 100 тыщ мне оградку покрасили и поставили, столик, все… Место там есть.

А тут нас переселять хотели. Я жила в той половине, в женской. Всех селили по два — по три. Я к директору пошла и говорю: «Я пятнадцать лет живу здесь на одном месте и в одной комнате, и куда же я все это выкину?» Куда мне вторую кровать поставить? Она говорит: «За то, что вы работаете, что замечаний за вами нету, непьющая, мы вам дадим комнату». Но, говорит, только в мужском у нас есть. Я говорю: ну и что, что мне мужики? Я в своей комнате закрылась, никто меня здесь не обижает. Вот я так и сижу.

Жизнь вот такая. Одна болезнь: сынок без роду у меня. И тем более, в 93-м я мужа похоронила, в 94-м мать похоронила, а в 95-м меня сын изуродовал. С 96-го у меня инвалидность, я почти год провалялась в больнице. Первую группу мне дали. Вот я приехала сюда. У меня дом был, и сад-огород. Но я не могла снег зимой чистить. Чего я одной рукой? Дерево у меня – вишня, черешня, все это. И огурцы, и помидоры, все свое сажала. Но одной рукой и воды не натаскать. Воды в доме не было. Те, которые дом у меня купили, провели туда воду.

С 16 лет у меня трудовая, 52 года у меня стажу. И здесь вот уже 16 лет. Но здесь-то стажа уже нету. Вот обидно – дали сегодня пенсию, я так расстроилась. Получала я 9 тыщ. А сегодня прихожу – четыре тыщи сняли. Всем, говорят, кто много получает, сняли.