Маргарита Федоровна Сухих из Белева родилась 22 июня 1927 года. По специальности — агроном, любит писать письма, отвечает. Ходила в монастырь, но сломала ногу и теперь лежит… Самая активная из белевских бабушек. Знает толк в целебных травах. Играла в молодости на гармошке.
Бабушка Маргарита может вспомнить и ликование 9 мая 1945 года, и повсеместное внедрение кукурузы, и школу механизаторов на месте монастыря в Оптиной пустыни.

«Я вообще не понимаю, как мама нас вырастила. Как вспомню детство — страшная нищета. А все выросли».

Самое первое, что я помню, — деревня Мыута Шабалинского района. Из Мыуты мы переехали в Черьгу.
Моя мама была учительница, а тогда было мало учителей, и её всё время перебрасывали в школы, где учителей не было никаких. В то время подготавливали не в институтах и не в техникумах, а просто десять классов человек кончил и уже вполне свободен, готов работать учителем.
Сначала мама была рядовой учитель. Нас уже было трое детей, а она поступила учиться в заочный институт, потому что она кончила только учительскую семинарию. Но институт она не кончила, потому что началась война, а тогда уже не было возможности. Она кончила четыре курса, и уже могла работать литератором. Это значит, что до этого она в начальной школе работала, а потом преподавала русский язык и литературу.

Потом к нам перевели детский дом из республики немцев Поволжья. Была республика немцев Поволжья (существовала с 1918 по 1941 год в составе СССР. — «Старость в радость»), там жили немцы, которые за двести лет до этого приехали (в конце XVIII века немцы приехали по приглашению Екатерины II, после начала Второй мировой войны поволжские немцы депортированы на Алтай, в Сибирь и в Казахскую ССР. — «Старость в радость»). Детский дом перевезли в наше районное село, и маму поставили его директором.
Потом детский дом расформировали, детей постарше, которым было уже по пятнадцать лет, послали работать в колхозе. А маму поставили заведующей РОНО.

Заведующей она очень долго работала, потом на пенсию пошла. Мы часто поэтому переезжали из села в село.

Я росла среди старообрядцев, их называли «кержаки». И всё моё детство прошло среди «кержаков». В 1971 году патриархом в нашей стране стал Пимен. Он снял с раскольников проклятие (наложенное Московским собором 1667 года после церковных реформ патриарха Никона, — «Старость в радость»). И раскольничество было реабилитировано. А в тех сёлах, где мы жили, не было ни одной церкви, потому что раскольничество было — была беспоповщина.

Вообще народ в Сибири образовался из сосланных, из беглецов, которые не хотели подчиняться кому-то. А ещё в Сибири не было крепостного права. Они не признавали этого. А если как получалось так, они бежали дальше в Сибирь. Сибирь такая огромная-преогромная страна.
Мы-то не были «кержаками», а у «кержаков» было такое отношение нетерпимое. Не убивали, ничего, но они с нами не вступали ни в какие близкие отношения.

У меня сейчас сестра ещё живая, с 1925-го года. После меня родился ещё братик, он умер, когда ему было 11 месяцев. Не знаю, почему, но я этот миг хорошо помню, хотя маленькая была. Я не знаю, почему у нас не было няньки. Я хорошо помню: мы с сестрой сидели на окошке, было темно, а там в уголке была маленькая полочка, называлась божничка, на этой божничке у людей стояли иконы. У нас не было иконы, потому что мама учительница была, а с этим было очень строго. На этой божничке стояла керосиновая лампа из стекла. Тогда не было ещё электричества, у нас оно только после войны появилось. Мама ходила по комнате, мальчик был у неё на руках, а она ходила и плакала.
Мы остались без папы, когда мне было три года. С ним случилось… в общем, он был «враг народа». И мама нас троих растила. У нас еще один младший брат родился, на три года моложе меня. Я вообще не понимаю, как она нас вырастила. Как вспомню детство — страшная нищета. А все выросли. Брат, наверное, уже умер, потому что уже полтора года письма от него нету.

Во время войны мы жили в деревнях. Война застала нас в Черьге. В августе 1939 года, когда началась война, маму перевели в деревню Мыута. Потом из Мыуты мы переехали в Шабалино. Из Шабалино мы обратно вернулись в Черьгу, когда кончилась война.
Я ходила в 8 класс, и как раз сильно заболела, не пошла в школу. Мама пришла и говорит: сегодня в школе занятий не будет, кончилась война, пошли на митинг. А мне было так плохо. Я надела зимнее пальто, пошла. Ну такое было веселье, это было что-то невероятное! Я сидела на ступеньках магазина в зимнем пальто, а тут музыка, пели, плясали.
Потом горевали: у одной женщины было четыре сына, три погибли на войне, а четвёртый был ещё живой. И она накануне этого дня получила от него письмо. Она так радовалась, что хоть один Артюша живой. Как она в этот праздник плясала, пела, радовалась! А оказалось, что в этот день он умер. Но пока письмо пришло из Германии… Потом она на себе волосы рвала: мой Артюша умирал, а я плясала и пела. И долго мы ещё этот случай обсуждали.

Однажды зимой случай смешной был. Идём зимой мы по дороге, три девчонки. Нас обгоняет повозка, едет женщина на телеге. Она нас обогнала и поехала дальше. А колея осталась. Потом мы подошли — куча интересная. Я копнула ногой, а оказалось, что это пирожок! Бабочка ехала, а мы идём втроём пешком. Она у нас ничего не спросила, проехала мимо, обогнала. Потом доехала до поворота и на дорогу положила пирожки, чтобы мы поели. Причём большие такие. Я подняла, а там ещё два пирожка. Говорю: «Ой, смотрите, пирожки!» И мы взяли по пирожку. Пошли дальше и ели пирожки. Я не знаю, почему она сразу не отдала их. Но ничего странного нету: считается, что милостыня должна быть тайной, чтобы человек не знал, от кого она. Потому что не нужно показывать своё миролюбие.

Я в войну училась не все годы, два года не ходила в школу, потому что мы были так бедны, что мне не в чем было в школу ходить. Я закончила семь классов, потом два года не ходила в школу, потом пошла, потому что мы много выращивали, продавали и немножечко накопили денег.

После 10 класса я вышла замуж, был мне 21 год. Не на что было ехать учиться. Свадьбы не было, ведь такая была нищета в деревнях… А через год меня прогнал муж за то, что у меня не было детей. Мы жили нормально, работали в колхозе, а потом я обследование прошла и узнала, что детей у меня не будет. Замуж больше не выходила. Поклонники, конечно, были, но когда предупреждала, что детей не будет, то «от ворот — поворот». Я и не находила кого-нибудь ещё.

Потом я поехала и поступила учиться в техникум. Из техникума поступила в институт, училась подальше отсюда. Сначала я поехала подальше, в Одессу. В Одессу я приехала — опоздала. Приехала в Тирасполь, мне говорят — зачем, в техникуме добора не будет. Я поехала в Кишинёв и поступила в техникум. Опоздала на месяц, наверное, и взяли с условием, что нагоню. А в Барнауле был институт, из Молдавии эвакуирован был во время войны. У них был недобор. Я с первого курса техникума перешла в институт в Барнауле. С первого курса сразу на второй. Потом поехала в Молдавию — работать. После войны жутко было, везде можно было найти работу. Просто я была деревенский человек, мне хотелось в деревне найти работу.

Сколько я работала, нам мало платили. Платить деньгами стали только с 1964 года. А до того нам трудодни платили. Это значило — только в конце года расчёт. А так — я жила одна, на квартире, питалась за свой счёт, одевалась. Поэтому я иногда авансом брала трудодни, а полный аванс получала в конце года.

Во время войны все работали в колхозе, хотя и не колхозники были. Кончишь школу, тебе дадут три дня отдохнуть, потом приносят бумажечку: «Вы мобилизованы для работы в колхоз». И до самого 1 октября работали.
Из Молдавии я вернулась на Алтай: мама была жива, подруги все. Оказалось, что климат в Молдавии я не могу переносить. И у меня стало болеть горло. Я по ночам просто задыхалась. Поехала я в областной город. Врач сказал: гланды удалять нельзя, поезжайте лечиться. В Кабардино-Балкарии есть город Нальчик, там курорт, где лечили ангину. Меня туда врач направила. Я приехала, а мне сказали: «Во-первых, вы у нас не работали, во-вторых, у нас очередь два года на этот курорт». Я говорю: «А как же я теперь буду жить-то?» А врач говорит: «А вы тут живите, здесь не только лекарства, но и климат лечит».
Тогда я поехала в Дагестан, работала в Дагестане. Потом поехала работать в Чеченскую республику. В Чечне я работала 4 года, мне совсем стало хорошо. Прекрасная страна, но мне на Кавказе жить не хотелось. А хотелось мне в Россию. Вернулась, в Козельском районе работала, в Калужской области. Когда была война, у нас было много эвакуированных оттуда, и из Козельска у нас была одна семья, они очень много с нами переписывались. Я знала их адрес, а они были в курсе моей судьбы. Мне написали письмо: приезжай в Козельский район, здесь хороший климат.

А потом я поругалась с председателем и переехала. Он мне работать не давал, меня даже снимали с работы. У нас кукурузы много сеяли, картошки. Мы их подкармливали удобрениями. У нас был трактор… Но председателю хотелось быстрее отчитаться, что вот, всё, подкормились все. А трактор у нас был всего один, и мы всё сразу подкормить не могли. Тогда он приехал к бригадиру и сказал, чтобы вручную рассыпали удобрения по кукурузе. Я об этом не знала: жила в другой деревне, и у меня было 11 бригад. Иду я в эту бригаду, смотрю: женщины ходят и кидают, уже далеко отошли. Я подхожу — на земле удобрения. Поняла, что они руками разбрасывают. Подбежала, кричу: «Хватит, хватит! Стойте, стойте! Бросьте, идите домой!» Это я им приказала. Они по полю идут, ветер дует. А селитра — маленькие гранулки, как пшённые зёрнышки. Летит в глаза, очень едкая. Они подходят, говорят: «Мы все плачем». Попадает в глаза пыль селитры, щиплет. Я стою, не знаю, что говорить. «Женщины, идите домой. Вымойте руки с мылом, лицо с мылом, прополощите рот, глаза прополощите тёплой водой ». Все ушли, слава Богу. Бригадир стоит, я ему: «Что ж ты сделал?»
У нас заседание было раз в неделю, я туда не пошла, работы много было. Бригадир пришёл ко мне: «Тебя с работы сняли. — Почему? — А зачем ты приказала людей с работы снять?»
А кукуруза же растёт трубочкой. Когда они ходили и рассыпали, селитра попадала в трубочки и оставалась в растениях. Наутро половина кукурузы лежала на земле. Она сгорела, потому что селитра попадала внутрь трубочек и сжигала растения.

Потом меня снимали с работы, потому что я в партию не вступала. Но потом решение приняли: пусть работает.

Был случай по партийной линии. У нас была травопольная система земледелия. Например, все поля разделялись: 8, 9 или 10 полей. Восьми- (девяти-, десяти-) польный оборот. И было по два поля, засеянных только травами, а не хлебом. Тут настала эра Хрущёва: травы сгонять, сеять только кукурузу. Мы кукурузу сеяли, 200 гектаров. А нам план был 800. Я никак не хотела увеличивать: во-первых, у нас земли очень плохие, во-вторых, кукурузе нужны хорошие земли. Вот парторг меня вызывает на партбюро: «Объясни, почему ты не хочешь увеличивать площадь под кукурузу?» Я ему говорю: «Мы клевер когда убираем? Половина июня, июль, а там убираем в сентябре, когда подрастёт. А кукурузу мы когда убираем? Кукурузу начинаем убирать с половины августа, потому что в начале сентября она замёрзнет. А в это время у нас что? Самая уборка хлеба, на комбайнах собираем — государству. А ещё был план — ранний картофель убирать, овощи ранние. На всё это давать надо машины». А председатель жил в другой деревне и как раз ездил домой мимо кукурузных полей. Я ему говорю: «Вот кукурузный комбайн убирает всего два гектара в день. Вот, допустим, убираем мы месяц, значит, он уберёт 60 гектаров за сезон уборки. Сколько же кукурузных комбайнов надо купить на 800 гектаров? Вот вы ездите, сколько там машин за комбайном ходит?». Он говорит: «Пять». Я говорю: «А на 16 комбайнов сколько надо машин? Будет 90 машин, значит, надо 90 шоферов». А у нас каждый день 5 или 6 шоферов работало, из Белёва. Где мы 90 шоферов возьмём? А тогда МТС отменили, всё колхозы покупали за свой счёт, всю технику. Сколько ж денег на 90 машин? А нужны ещё тракторы, чтобы промывать эту кукурузу. Нужно ещё 16 тракторов. Вот и убедила.

Вообще, наш колхоз был первым по животноводству, мы больше всех сдавали мяса и молока государству. И когда нашему колхозу вручали преходящее Красное Знамя райкома партии, его вручили зоотехнику. Это было большое партийное собрание. Зоотехник это знамя принял и вызывает меня к столу: «На! Это знамя ты заработала, а не я. Без кормовой базы ничего бы не получилось, никаких надоев». В этом колхозе я проработала 20 лет, до пенсии. И ещё после пенсии работала агрономом.

Когда была советская власть, в Шамордино, где монастырь, была школа механизаторов. И в Оптиной [пустыни] тоже была. От нашего колхоза когда-то учились и в Оптиной, и в Шамордино. Когда ребята сдавали экзамены, агрономы обязаны были присутствовать, чтобы видеть, насколько каждый тракторист хорошо подготовлен. И мы в Оптину приезжали. И в Шамордино, там один только храм сохранился. А в Оптиной ни одного храма не было сохранённого. Только постройки были, где в кельях монахи жили. А сейчас в Оптиной целый город! Это уже прямо на Троицкую лавру похоже.
В этот дом для престарелых я попала, потому что мне был 81 год, из больницы. У меня брат был живой, он мне всё время писал, что возьмёт меня к себе, когда я буду слабая. Он мне писал: «Хоть щас приезжай!» Я написала, что, пока работаю, буду жить здесь. Потом я написала письмо: «Знаешь что, хочу к тебе приехать. Но я одна не смогу приехать, надо, чтобы кто-то за мной приехал». А он написал, что у него был инсульт: «Я за тобой приехать не могу». Я написала: «Ну что ж мне делать? Пойду в дом престарелых». Он: «Езжай в дом престарелых».
Как он мне это написал, я так страшно расстроилась, у меня страшный сердечный приступ случился. Неужели? Как же теперь жить-то! Меня отвезли в больницу, я там 50 дней была. А уже в больнице меня стали оформлять сюда. Но ничего, сейчас я уже привыкла. Пока ногу не сломала, была здесь самая ходячая. Ногу сломала — упала просто, и всё. Там коврик лежал у дверей. Я ходила, голубей кормила, потом зашла, на коврик стала, а он поехал подо мной. А когда он поехал, я не удержалась и упала, ногу сломала.

У меня всю жизнь была страсть к путешествиям. Я каждый год куда-нибудь ездила, как денег накоплю… Я очень скромно жила. Одевалась как по работе. Каждую зиму куда-нибудь ездила. Я всю Прибалтику просмотрела. Латвия, Литва — интересные республики. Целый месяц жила в Киеве. В Молдавию почти каждый год ездила, там были подружки мои. А сейчас с молдавскими подружками потерялась связь. Когда на пенсию вышла, я три раза ездила на Алтай, весной и летом.

Сухих Маргарита Федоровна, 22 июня 1927 года – 4 апреля 2014 года.
Светлая память бабушке!