Я родился 5 ноября 1927 года в Тульской области — деревня Лавново Белёвского района. В пригороде прямо жили — 5 минут, и город — вот он.

Я самый младший в семье, самый маленький. Как с детства меня приучила дома мать, два брата и сестра, я по дому все делал! Мать поднимается с утра печку топить рано, в 3 часа, а то и раньше, и я вместе с матерью. Всё принесу из сеней, а дрова-то какие — ну, хворост потолще, привозили с лесу по 5 саней каждому колхознику. Тогда колхозы были богатые, кто работал на колхозе — им дров завозили, соломы давали, сена и хлеба. Кто там постоянно работал, — трудодни писали, а кто непостоянно — сотки, нет дня. Кто работал с вечера у нас, например, хорошо получали, везли им: мать и блины, и что только не делала… Мать скажет: вот молоко в город отнеси, денег-то в колхозе не давали. «Иди молоко в город отнеси, дров наруби — завтра мне утром печку топить, воды натаскай, корову приведи, надо ж травы нарвать, чтобы к обеду подоить её», и все дела по дому, все дела сам.
Поле у нас всё обработанное было, от верху и до самой речки, поле было большое: картошка своя, моркошка своя, кабачки свои, лук свой. Сами тяпали, сами сажали, сами копали, сами пропалывали, всё делали! А капуста была… Всю жизнь не в богатстве, а в труде.

Ооо… Как мы шумели, когда мать пустит погулять: шутим, играем, набьём живот, и всё — сыт и хорошо.

У нас в деревне школа сгорела, мы ходили пешком в школу в другой деревне. До нее километров, наверное, 8 было. Там какой-то начальник и помещик, что ли, или барин какой жил в том доме, здоровый дом! Деревянный, покрашенный и снаружи, и внутри — там организовали школу: их деревня и наша.
Была метель, снегу намело вон сколько, а ведь нам никто не говорил: «Дети, не ходите в школу, замёрзнете!» Бывало, одного мордастого вперёд (смеётся), а из деревни человек по 20 ходили. И в школу придём, и там замерзали, школа уже старая, деревянная была.
Я четыре года, до четырех классов в лаптях ходил. Наша учительница сколько раз приходила домой и говорила матери (смеётся): «Ничего-ничего, пусть привыкает! А то богатые-то люди вон что делают — и матерей убивают, и воруют, и насилуют… А этот ребёнок в бедности будет — ничего! Пусть в лаптях походит!» И вот до четвертого класса в лаптях ходил.
Семь классов закончил — и война началась. Потом уже не доучился, куда теперь, уж теперь даже то позабыл всё.

Войну — как же не помнить! Я там мучался… Началась война Отечественная — я еще несовершеннолетний был. Нас ночью собрали — мужиков и женщин — комиссию проходить. Женщин забраковали, куда их, они там останутся, а мужчин всех взяли. Подогнали три товарных вагона большие, солома настилана была на доски… Доски и солома — всё, и буржуйка посередке, ни одеял, ничего. Отправили нас в Сибирь. Но мы-то не знали, куда нас. Ехали мы, составы-то какие отправляли — военные, груз там — лес, тёс, уголь. Завозят нас, а по пути бомбёжка, кто куда. Ходили побираться… Базарчик был маленький, и что нам давали, пока мы ехали — один сухарик хлебушка, в суп кинуть: «На вот, съешьте, хоть положите, куда захочете». Мы ходили побираться на вокзал, как поезд поставят, и никто нам не отказывал, бабули там, дедули: кто картошечки варил, кто лепёшечки, кто молока с мороза… Там морозы-то в Сибири какие, у нас было 40 с лишним, а там и до 50 доходило — Кемеровская область, город Прокопьевск.
Нас скоро ждали, надо ехать — целый месяц до места назначения. Спрашивали и офицера, и двоих солдат вооруженных, провожавших нас: «Куда ж вы нас везёте-то? Мы еще несовершеннолетние… Что мы там делать будем…» «Мы вас определим — железнодорожные училища тогда были и ремесленные были училища — в железнодорожные училища, оденем вас, как офицеров, кормить будем, всё!»

Приехали, добрались, ладно, видали эту картинку, куда поместили — там шахта вынута вся, а здания остались деревянные… как их… бараки. Нас туда, в эти бараки, а они уже старые, гнилые все. Двухъярусные койки сделали, одну на одну прикрепленные, народу-то было много…
Значит, приехали мы в железнодорожное училище, поместили нас в эти бараки и кормили, как собак. Сейчас собак-то интеллигентные люди в Москве, наверное, лучше кормят. И кошек ели, и собак, и тюленей, и моржей, и крыс, которые по печам бегают.
Первую ночь переночевали, собирают нас и говорят: «Сидеть нечего — война». Стали расформировывать, кто куда: одних в вагонную часть, других в паровозы, этих на пути железнодорожные, и некоторых — на мосты. Многие железнодорожные мосты в то время были разрушены.

Мы работали, нам ничего не платили, а морозы какие — до 50 доходили, сибиряки называют их «крайние». У местных валенки, они одеты-обуты, здоровые! А мы что, приехали туда, со вшами и в фуфаечке оборванной, ботиночки, кто в чём.
Прикрепили, значит, нас, наверное, 10 человек — вагоны делать, мы стали работать. Вагонный участок — вагоны чугунные были во время войны.
Меня один сибиряк за хорошую работу и приласкал, у них своих детей не было. Какой у него домина, брёвна какие! Сарай такой-то, двор такой-то, скотины полно, тут пруд вырытый, колонки свои, всё возле дома. Он посмотрел-посмотрел на нас (а нас двоих прикрепили к этому хозяину, когда мы вагоны делали), спросил: «Сыночек, а где ты жил-то?» «В деревне, в пригороде, да я железную дорогу знаю, своими глазами, что, как и почем всё двигается». Мы месяц побыли стажёрами — ни копейки нам не платили. Напарник мне ленивый попался на другую сторону, он с той стороны, а я с этой. Сядет и курит себе… а я боюсь, как дома боялся хворостинки от матери, так и тут, всё работал, работал, работал… Я работаю — я греюсь.

Тот сибиряк пригляделся-пригляделся ко мне и говорит: «Афанасий, поедем ко мне домой? Я начальству доложу, будешь у меня жить». Пошёл, договорился. Ну, как грянуло, стою у его порога… Тогда деньги-то были большие, сотни-то, глянь: там лежат деньги, там лежат… Я, как увижу деньги, сразу обхожу, чтоб не тронуть. Было, приду с работы: там наморюсь, а кормили меня теперь, дочурочки мои, я во сне такого не вижу: сало копчёное, молоко-сливки, сметана, яйца-всё, всё, всё своё у них!
Вот хозяйка подымается, я уже слышу, тётя Наташа, «бабушка Наташа» я её звал — пойду дров ей принесу, всё-то подсобляю ей, она и говорит своему деду (а дед здоровый был!): «Давай возьмём его к себе?» Детей-то у них нету, бездетные. Почти всю войну я и спасся, что у него прожил. Он мне говорит: «Деньги будешь получать (хоть там денег-то всего ничего платили…) — будешь ложить на книжечку, а наше тебе всё: мы тебя обувать, одевать будем, как сына родного».

Мы там всю войну были. Как она началась в 41, так до 45 мы там были. Теперь пришёл приказ из Министерства путей сообщения: «Товарищи, большое спасибо, вы у нас на счету в Москве, у губернатора тульского».
А толку что, я больше не приду голосовать, ни за что не буду. Хоть пенсию раньше получал, а сейчас и пенсию отобрали.
Пришёл, значит, приказ, нас вызывают всех, кого привезли: «Желание есть домой? Ведь у вас родители есть?» Как же, конечно, родители есть.
А родителей тоже эвакуируют от фронта в деревнях, дома бросили, всё поразграбили, кто что. Ну ладно, собрались мы, конечно.
Ну ладно, срок-то подошёл, 5 лет, война кончилась, нас вызвали: «Поедете домой или тут останетесь?» Вот я дурак, надо было бы мне остаться в Сибири, и было бы хорошо мне, был бы такой здоровый, как хозяин.

Мать дома была больная, сестра замуж вышла, один брат женился — в город ушёл, на квартиру, и второй с ним там был, дом свой бросили, растащили. Надо было б остаться в Сибири, да и всё. Жил бы себе припеваючи.

Мучался-мучался, приехал: отец-то наш умер, мать вышла замуж, а вышла на семь человек детей, на пасынков. Её сестра ругала, грызла: «Что же ты делаешь?! Я одна ишачила, день и ночь работала, братьёв подняла, а ты замуж захотела». Ну что будешь делать? Так все равно лежала перед зеркалом, красивая вся, как сорока, здоровая. С одним, нашим, познакомилась она, так она ей говорит (но я-то ещё был маленький): «Вышла замуж — иди!» А то и корову взяла, и хозяйство взяла, и хлеб — что было, вывезла всё туда, на чужих, на пасынков. А потом те пасынки долбили её, когда выросли.

А я, когда приехал, ох… В Сибири мучался, домой приехал — тоже покоя нет. Как я вернулся из Сибири, уже совершеннолетний, уже работал — и женился. Жена тоже деревенская, тоже в колхозе работала. Моя первая жена родила, девочка была.

Сестра ходила часто ко мне. Мать слегла. Что делать? На работу? Поросеночек был, куры были… Было, поднимусь рано, печечку истоплю, мать посажу, она оправится, на горшок, умою её, опять на место её — за печку. Сам сумку набью, скотину покормлю, и на работу… За 5 минут опоздания тогда судили.

Раньше пили, дочурочки, маленькие, пили! Четвертя стояли на столах. И жрали всё: мясо своё, всё своё и пекли, эти — котлеты, какая гадость те котлеты, что сейчас делают. Мясо затушишь в печке в чугунах — посуда-то была вся чугунная, чашки были глиняные, ложки — деревянные, и бегали радостно…

Потом мне сестра и говорит: «Ну что, будешь опять мучиться? Там мучался… Двигайся! Что дадут — то дадут» Ну, я пошёл в сельсовет с матерью, заявили там дом на делёжку. «Ну ладно, — говорят, — мы к вам приедем такого-то числа, будете дома?» Я говорю: «Я отпрошусь с работы, будем дома». Когда комиссия приехала, отец маминых пасынков говорит: «Давай корову продадим, она теперь вам не нужна». А я говорю: «Не смейте! Корову эту мать привела, корова наша, не трогайте». Тут соседи собрались, все собрались и на него, на него: «Что же ты, ограбил, теперь она не нужна?! Она пасынков вырастила, а теперь куда? Это что же, корову какую-то просит или что?» А тут сосед жил, всю войну где-то пробыл на зоне, каким-то главарём там был, он оттуда денег кучу привёз. Мы жили дружно, он меня прямо защищал, как своего.

Ну, отделились — дали часть дома в одно окошечко нам. Коечка стояла, деревянная еще тогда, за печкой, мать там спала: тепло — хорошо. Отделились, соседи подсобили — перегородились стеной. А дверь-то еще не прорублена! Так я и лазил в окошко — на работу иду, собираюсь. Приду — мать плачет. Я говорю: «Что ты?» «В туалет, — говорит, — не пускают даже!» Я говорю: «Ну и Бог с ними, их грех! Ты вон ведерочко поставь и сходи себе, я приду, всё поделаю». Ой, сколько мучений опять перенёс дома…

Работал я, доченьки, миленькие мои, 25 лет в таком доме в Белёве, там есть такой дом, где жили такие, как вот мы сейчас — пожилые. А сейчас там молодёжь. Работал там кочегаром. 25 лет! А зарплата была 31 рубль, по тем деньгам 31 рубль. Было, 15 рублей получишь аванс, а 15 — получку. Я, как привык с детства работать, трудиться, сюда пришёл — и то же самое, работал, не покладая рук.

А сейчас — чем занимаются? Бабы подыскивают себе мужиков. Есть здоровые женщины, вот соберутся рядом: «ля-ля-ля, ля-ля-ля», — сплетни. Кто умер, у них кости сгнили уже — и тех переберут!

Я как женился, всё по дому поделаю, пошёл на работу, прихожу — у ней слёзы, у жены. Я сразу понимаю: «Старые-то, они будут подыхать, а всё своё…» И матерь обидеть жалко, и жену. Мать-то всё-таки родила меня и не обижала, чего говорить-то, грех на душу брать. И мать жалко, и жену. Ну, жена помучалась-помучалась, а у неё брат в Москве, давно он там, 4 сына там главарями работают… У нас тогда родился сын, тут с сыном она и уехала в Москву, в разведку, наверное, к брату. Брат говорит: «Да не горюй, ладно уж… Ну что ж теперь делать — ну, не сошлись…» Она и говорит: «Мы с мужем жили душа об душу, а свекровь меня с глаз долой, не давала мне покоя… Я наработаюсь в колхозе — тяжёлая работа! — приду домой, мне и еда в рот не идёт никак…» Брат говорит: «Не горюй!» И устроил там её у себя в Москве. Она сейчас уже умерла.

Мост большой, очистмост, в Люберцах — была такая станция, и Курьяновский — две станции большие были, очищайте канализацию. А это сушка — там территория большая! — невозможно, я там был. Сушили и в Москву этот пепел подсыпали, в Москве растения-то растут, подкатывали и удобряли, подсыпали.

Теперь, сын один раз женился. Мы с самой хлеба вдоволь не наедались, всё собирали.
Денег-то: второй раз я женился, она 500 рублей получала, на консервном заводе работала варщицей, а мешки-то 100-килограммовые — песок [сахар], попробуй, подними! И поднимали, женщины, по двое — по трое, сыпали песок — варенье делали, пастилу… И вино-водочный завод даже был! (смеётся) По рубль семнадцать была из яблок с червями.

Она и говорит, жена-то: «Как ты любишь повидло!» Бывало, 10-килограммовая банка была металлическая запечатана (там же и банки делали на заводе). Она принесёт — им там давали, по многу нельзя брать — песочку там, или повидло, масла подсолнечного, потом бочками козий жир поступал к нам, салями делали…

Сын, у нее был первый ребёнок, — силком вытащили, она не могла родить. А второй, я говорил (вот согрешишь, грех на себя возьмёшь): «Вот нужный человек, девочка-то — вот как бы хорошо было. А это, хоть живой осталась! И то, желудок вырезали и силком оттуда вытаскивали, это был сын. Я говорю: «На кого ж ты, падла, народился?!» Жена хорошая, я труженик, какой домину построили, всё в дом — кочерыжку любую. Мы отдали дом, там дочка жила. Дом-то уже стал разваливаться от бомбёжки, бомбили! Трещины в стенах…

Сын вечно пьян, не зарядился, один раз женился, второй раз женился, работать не хочет, с покатушек приходит сраный-ссаный каждый день. Хоть бы я сказал ему слово — помолчал бы, залез бы под койку да и всё, а то ж ведь: «Я хозяин! Я вас закручу, подожгу и сгорите вы тут!» Мучался-мучался, мучался-мучался я, а что делать. Пошёл в Райсобес, там наша девочка работала. Я пришёл, она говорит: «Что ты голосишь-то?» А я говорю: «Милая, доченька, Лена…» Она говорит: «Я слышала, слышала, ты рассказывай, я всё уже знаю, я ж хожу в деревню к матери, я слышу эту заварушку-то вашу. Не горюй, я тебя определю!» Девочка моя… А сельсобес определяет заявку-то, вот туда меня и направили. Я туда приехал, меня там невзлюбили: и директор, и была у нас отдел кадров, одна была! А сейчас там 5 или 6 человек и ничего они там не делают. Одна была, прям голяком ходила. «Что ты, бессовестная, тут же начальство, старые, пожилые!» Каблуки такие… Наверное, выгнали её, нет её, я не вижу. Я когда приехал, меня отдел кадров невзлюбила. Там карантин проверяют, там 2 недели или неделю, сколько там пролежишь, потом уколы. Отдел кадров приходит:"Афанасий Игнатьевич, я тебе работу нашла. Я вижу: ты скучаешь, никуда не ходишь, ни с кем не занимаешься…" А я говорю: «Какую работу? А давай, любую, только бы уйти из комнаты». Сколько их отправили в Северодвинск, вторая богадельня была бы — сколько их отправили. «В подвале будешь старшим». Туда продукты собирают, подвал здоровый! Дали мне второго помощника. И мы всё сами — с утра и до позднего вечера… И что нам платили тут — тоже копеечки. Ну, правда, за хорошую работу директор Анна Юрьевна меня вызывает в кабинет и говорит: «Иди в подвал и выбирай!» Сейчас-то, наверное, и нет ничего.
Я уже знаю эту картину-25 лет проработал в Белеве в богадельне: пуховые шали поступали, а на ком их было видать… Ну ладно, пойду, говорю. Приходим, а там сколько ж навозу, сколько грязи… Мы там целую неделю с напарником носили, убирались, весь подвал очистили, всю дезинфекцию сделали там и сделали овощехранилище, и мы там работали. А лёгкие-то у меня — спасибо Ольге Васильевне, она старший врач, когда приболеешь, тогда и уколы были, и таблетки хорошие, всё было. «Не работай только, сиди дома!» А я иду на работу когда, бегу, скрываюсь от врача-то, чтобы она где не увидала. А потом раз увидала и говорит: «Ходи, ходи. Тебе, как человеку, говорят: сиди, отдыхай. Вон с температурой! На хрена нам нужен». А я говорю: «Ольга Васильевна, привык я, мне только бы и уйти от этого бардака, глаза не смотрят». Есть молодые, им бы еще работать надо, а они определились сюда.

— Проработал тут я 18 лет, потом попал на операцию…

Желудок у меня весь порезанный… Две операции за ночь под наркозом. Первую сделали операцию — это тут уже, в областной больнице. Наркоз, куда-то пошла санитарочка от меня, что сидела рядом со мной, караулила, сторожила, как было положено. Она отошла, а я поднялся голяком и пошёл. А там, в областной, два отделения: одно повыше сделано, совместное, а другое пониже. А старшие сестры отдельно: там сестра-хозяйка и тут сестра-хозяйка. Иду голяком, они тут хватились, пришли ко мне, а меня там нету, давай искать и нашли меня. А сестра-хозяйка чуть в обморок не упала, как увидела меня: «Куда ты собрался?!» А я говорю: «Домой!»
Куда домой? В Дубну сюда, а куда ж еще. Они меня подхватили, повели в комнату, завязали руки, ноги, «Вот тебе, — говорят, — за наказание». У меня все разошлись швы, кишки… Промыли они их или что, не знаю, туда всё всунули и на операцию, второй раз на операцию — надо, что делать. И я там четыре месяца пролежал. Врач делала женщина, худенькая, матери родной такой нету: бывало, придёт ко мне, сядет со мной рядом: «Дедулечка, милый… Не знаю, что с тобой делать. Выдержишь ли, другой вот не выдержал, косточки теперь одни. Швы-то у тебя никак не стягиваются…»
Мучались, мучались, а сестра здоровая там в кабинете, где перевязку делают, здоровая такая, как затянет меня, мне ни дыхать, ничего нельзя, как простынь, закрутит… 10 дней ничего не давали! Какую-то воду она купила, врач, на свои деньги, какая-то беловатая вода, она стояла на тумбочке, утром сестра наливала по чуточке, в обед наливала и вечером. «Сам не трогай!» Ну а что ж я, совсем что ли, я не чокнутый совсем, нельзя — так не надо. 10 дней не кормили.
Пролежал четыре месяца, там советовались, советовались со мной, опять по новой затащили на операционный стол, третий раз уже, и по новой опять сшивать. Сделали, потом смотрю: диету стали давать по чуточке. В туалет не разрешали: утка и судно стояли. Ну да ладно.

Отбыл там в больнице, приехал сюда, я жил на 4 этаже, тоже в одиночестве. Не успели вы, я бы показал, чем тут кормят в обед. Мне это-то есть, дочурочки, милые, нельзя, съем в другой раз, живот — не могу! 5 дней по-тяжёлому не могу сходить. Мучаюсь!
У нас Анна Юрьевна была директором, может, знаете? Женщина была хорошая, матери родной такой не надо, она много с нами проработала тут, а потом уволилась, что ли, не знаю… И сейчас она главой какой-то работает, в Райсобесе или в Райкоме, что ли, часто её портрет рисуют в газетах.

Куда я теперь? Сейчас и ноги стали слабоваты. Я, как приехал, мне сразу дали одиночку. Половик здоровый дали! Директор Анна Юрьевна говорит: «Дай, чтобы у него ноги не простывали!» Большой половик, ну такой, дешёвенький. А я говорю: «Хорошо!» Когда комиссия ходит, везде порядок, чистота была — я всё сам, даже санитарку не пускал: «Ещё нагадишь тут», — говорю, всё сам. Видишь, тапочки — они чистенькие, как новые, я в них только в комнате, я в туалет не пойду в них — у меня вон отдельные тапки лежат, ещё вон одни лежат в запасе, в шифоньере. Вот я только по дому и хожу, а так чтобы в туалет пойти — нет. И так всё сам делаю, всё сам, через силу, через силу. Ну, заболеешь… Сейчас какое лечение? Какие-нибудь уколы поделают да и всё. Чуточку на ноги поднимешься, и на этом спасибо.

Господи, дочурочки, спасибо, миленькие, я с вами посидел, как со своими, отдохнул, как с родными своими, как дочери у меня. Нет у меня никого, ох, никого нет у меня. Эта жена умерла, которая вторая. Сын тоже умер от этого дела. Дом — так была племянница, тоже аферистка хорошая, теперь только мать родная пожалеет, а это всё крохоборы — вот приезжают, что им тут надо? Приедут, ничего не привезут, а сами последнюю копейку вытягивают — называется, проведать приезжают.

Своих родных нет, близких, была б сестра или сын хороший был, приехали бы, поговорили бы душа об душу бы. Я бы сейчас и дома… А тут последнюю пенсию отобрали! Ведь я заслуженный! Мне Москва письма присылает… Губернатор тульский то же самое… Раньше хоть подарочки какие-нибудь маленькие, глаза нам туманили, а сейчас ничего… Дочурочки, миленькие.