Отца взяли на фронт, наверное, в 1941-м.
С мамой мы двое жили, после меня мальчик жил, умер шестимесячный. Я помогала, как маленько подросла. Как-то была дождливая осень. И мы с девчонками ходили в сад и мы убили акатник [акатник — дерево семейства бобовых, до 25 метров в высоту, — «Старость в радость»]. А акатник с морозу горит в голландке хорошо. Я сама была — вот, крохотная! А вязанку такую накрутят, что двое поднимают, а я донесу ее до дома. Огород маме помогала поливать, в колхоз ходили, сажали, поливали, окучивали.

Кончила я 10 классов. Училась я плохо. В 1 классе сидела два года. т.к. вы верьте мне в колдовство, просто находился странный ножик и я кричала по ночам, плакала, слезы градом лились. Три года. Я в школу пошла, в первый класс, училась плохо. На второй год осталась, потому что ночь проплачу, потом головные боли. Все-таки я закончила 10 классов, но никуда я не устроилась.

Председатель колхоза меня послал в Арские, за Рязань поучиться, чтоб на ферме работать, там рабочие работали, к заведующей. Я приехала в Рязань учиться. Там Безродная директор… она мне и говорит: «Ой, работу выбрала! а ты по какой технике?» Я говорю, что у меня отметки — тройки и четверки. А там я рядышком, в деревне-то. «И будут тебя там матом крыть!», — отвечает.

Ну я приезжаю домой, а мама лежит, температура под 40. Что случилось? А она вечером пришла с работы поздно, постирала, пошла на речку, на берегу глыбы обвалились, она с головкой.
Говорит мама: «Уже поздно было, я до верху кое-как, а он опять, кое-как вынырнула»… И я больше никуда не поехала.

Устроилась было я, значит, на заводе. А работа на заводе была — все вручную. Кадки таскали, масло вручную били, молоко — все вручную. А место было не паспортизировано. Когда я паспорт получила, хотела было ехать в город, и не уехала. Работала птичницей. В бригаде работала. Потом телятницей работала. Работала я хорошо. Меня даже посылали на выставку.
Я и шила, и вязала, молодая еще была, в 3 классе училась, кофточку себе связала. И вышивала.

Потом я, значит, выхожу замуж за 5 километров. Деревня Федоровка. Там меня поставили телятницей. Отработала я, не знаю, может с год. С мужем мы расписывались в декабре, 16го декабря. Свадьба была 7 января. 2,5 месяца я ходила холостая, а потом забеременела уже.
Первый сын родился 1 декабря 1961 года. Когда я забеременела, ушла в декрет, опять в полевой работала. Потом у нас школа была начальная до 4 классов, там одна заболела туберкулезом, я за нее там работала — уборщицей, полы мыла, муж дрова пилил, колол. Я печку там топила. Год проработала — опять бригады.

Я родила первого ребенка, кормила 13 месяцев. Я и ростиком-то маленькая, но когда я замуж-то выходила, телят мы вешали [взвешивали, — «Старость в радость»], и я повесилась [взвесилась], во мне было 55 кг — нормально. Ребенок родился, кормила грудью 13 месяцев, ничем не подкармливала. Бывало, скажу свекрови: мам, свари манной кашки. Больше нет молока: до шести-то месяцев было много, а потом молока не стало, я же работаю… Она: как же, сейчас будет каша, он от груди отвыкнет.
Вторую дочку родила 13 октября 1965 года, эту кормила 12 месяцев, говорю, больше кормить не буду, давай отнимать. Я говорю: мама, — это свекрови — сейчас такая тяжелая работа в колхозе, уборка…

Третий был выкидыш. Порезала. Пошла к поросенку, через перегородку полезла и повисла. Ребенок уже шевелился, пять месяцев.
Пришла и задумалась: все роды были неблагополучными. Первого ребенка мне кесарили. А когда я вторым осталась, поехала к врачу, она и говорит: «Деточка, я тебя в Рязань пошлю». Я даже забыла, как звали ее. Отвечаю: «Я и в Рязани никогда не была, вы меня тут оставьте». А она: «Дорогая ты моя, ребенка не спасем, у тебя кровотечение, на матке шов один слабый, лопнет, кровью изойдешь. А ребенку каково будет».
Я приехала в Рязань, вечером приходит профессор Уткин Виктор Михайлович со студентами. А я вот такая: кости, кожа и живот, больше нет ничего. Он все щупает и говорит: вот это локоток, вот это коленочка, а вот это головка. Она до того у меня шевелилась, невозможно. Он и говорит: «Вы сегодня не кушайте, поставим клизму, сходите в ванную, мы вас будем кесарить».
А я говорю: «Виктор Михайлович, да по моему подсчету, еще надо 2-3 недели». — «Ничего, — отвечает, — ребенок ваш завершен, а если мы дождемся две недели, ребенок ваш задушится пуповиной». — «Как это?» — «Не хватает ему питательных веществ, он задушится. Так что будем живот резать». Это второй-то был ребенок.

Вот я ложусь на операцию и думаю: Господи, ну что ж я так мучаюсь? И говорю: Виктор Михайлович, перевяжите мне трубы [маточные] ради Бога, чтоб я не мучилась. А он говорит: будет время, перевяжем. Пиши заявление. Сестра будет диктовать.

Вот сестра мне диктовала, а я написала. Когда первого ребенка вынимали, медсестра стоит, а я лежу, не вижу. И медсестра говорит: ой, как бы ребенка не задушить. А ей: режьте больше. А он: некуда больше резать: все от пупка и до лобка. Когда его вытащили, он как галахнул, закричал громко. А я говорю: Мальчик, хороший какой. День, второй мне не несут его, а у меня и молоко.

А когда второй раз кесарили, девочку вынули, она промурчала слабо, говорят: девочка, хорошенькая. Снова день не несут, второй. Я говорю: что ж мою новорожденную не несете?
Принесли. Говорили-то: какая хорошенькая. А я поглядела, против первого-то: тот беленький, хорошенький был, а эта — красненькое какое-то личико. Первый ребенок был на 3 450, рост не помню, а эту вынули на 2 800, 48 см росту. Потом она исхудала, а как выписываться за мной, она поправляться начала на 100 грамм, и дома поправляться начала: ручки, ножки.

Как вышла замуж, жила со свекровью — 30 лет и 3 года прожила, пока она умерла. Она умерла в 90м году, 82 года ей было. Потом через пять лет умирает сын. Сын был 1 декабря рожден 61 года. Разбился. Электросварщиком был. Сверху летел, разбился, в больнице лежал месяц. Я за ним поехала, привезла, и на своем кладбище похоронила.

Потом, после школы и бригад, меня поставили почтальоном, т.к. больше там некого было. От дома до почты ровно шесть километров. Ходила я пешком. Когда я год отработала, мне дали велосипед, я весной и летом ездила на велосипеде. Выходной только был один — воскресенье. Сумка была неподъемная. Я была вооот такая [маленькая]… Я втянулась в эту работу. Раздавала я почту на 9 км. Сумку я подымала обеими руками, а в руках еще была сетка. Много выписывали газет, много журналов. Почту раздавала, телеграммы носила, раньше мобильных не было, за свет и радио собирала, кто деньги — переводы носила.

И вот было, что в 97 году, мы поехали на совещание, и там глава администрации Говорун Петр Петрович он что ли был, и он выступает. И мне говорила начальница, вот всех там рабочих и почтальонов и бухгалтеров — всех было много — и я была старше всех. Но работала я лучше всех. Про меня даже в газете писали: маленькая, худенькая, но такая добросовестная, никого я не обсчитывала, никого я не обманывала. Кто чего прикажет: то таблетки принесу, и в магазин узнаю, там что и как.

Ну и вот, в 97 году ушла на пенсию в 55. В 55 ушла, опять работала. Еще восемь лет проработала. Дождь пройдет, асфальта нет, грязь по колено, снега не чистят до сих пор, ну и получила я «букет»: и сердце у меня, и мочевой чистит, и почки, и ноги сейчас беспокоят.
Маму я взяла к себе, как бросила работать в 97 году, ухаживала. У нее тоже уже одна почка была, и плохо видела. 10 лет ухаживала.
А в 2009 году умер муж. До 75 не дожил месяц. Мы с ним одногодки, на 5 месяцев он был старше меня.

И когда, я, доченька, прожила 10 лет, я от своей родной тети узнала, что мы не родные, но свои. Наши бабушки были двоюродные. А мой отец родной, покойник, и мужнина мать были троюродные. А я даже не знала. Мы с ним были в четвертом поколении. Муж мой был из 5 сел: рукодельный, все-все-все мог. Но все ушли, чего ж…

Так я прожила всю жизнь, и когда я мужа похоронила, уехала к дочке в Москву в 2009 году. Прожила я там 4 года, 9 месяцев. Оттуда уехала — думала, тут найду покоя. Тут покоя нет.

Я слабохарактерная, у меня, наверное, нервная система нарушена: всю жизнь плачу и плачу. У меня подружка — подушка, и когда у меня малейшая неприятность, я начинаю плакать. Начинаю вспоминать — сон плохой. Не знаю, сколько я сплю: ночью 20 раз встаю. То никак не засну, то засну — просыпаюсь. Когда в 4 засну, когда в 5, когда в первом часу засыпаю, когда во втором. И к врачу я ходила, выписали таблетки. Не знаю, как сказать, от психики что ли… я как будто ненормальная какая. Вот мне 80 лет, но с умом я дружу.
Зять меня не обидел ни одним словом, матом он не ругается. Но зять как запьет, она на 8 этаже, я не могу, я боюсь. Может, у меня заболевание какое. Никогда меня не оскорбил, не обидел, а боюсь. Потом пришел еще бомж пьяный. И я говорю: с 8 этажа крыша едет, не могу, я боюсь, болезнь у меня такая. И я уехала, а дочка обиделась.  Говорит, я обижена на тебя.

Я работала только, чтоб дочке помочь, потому что в Москве все дорого. У нее две девочки были. А сейчас вот больная вся, 2-ая группа у меня. Нет такого дня, чтоб я была без таблеток. Так что жизнь свою прожила.

Так что в жизни я слабохарактерная, никого никогда не обижу, лишь бы меня не обижали. Тут все грубые такие… И врачи хорошие, и медсестры хорошие, а вот люди между собой… Я никогда матом не ругалась, не грешила. Одна мне говорит: «Будешь молчать? Защищайся!» — и матом. я говорю: ты что? это во-первых нехорошо, грешно. Зачем? Мне жалко всех, и униженного, и обиженного. Батюшка приезжал, про Бога говорил, про Христа говорил, и что курить грех, и что матом ругать — грех. Я за 80 лет не пила, и только когда сын женился, а потом, когда внучок родился, или когда дочь замуж или у нее дочка родилась — принуждали и меня по сто грамм.

Однажды вот так выпила сто грамм, закусила, а тут гармошка. Сын говорит: иди плясать. А я застеснялась. Он: значит, еще сто грамм выпей. А я как выпила — у меня голова закружилась, затошнило меня, какая гармошка, ой не могу. Отвел он меня домой, положил на диван, и пить я с тех пор ни грамма не могу.