*** — Ты представляешь, муж-то мой, плут, ушел-таки от меня совсем. То ходил, шоколадки носил, а теперь «А чо с тобой говорить-то? Все одно — скоро помрешь». — Да ладно, баб Том, он Вас наконец в покое оставил, — рассудительно говорю я, умолчав о том, что больше не бьет. А баба Тома попала в интернат для инвалидов как раз после того, как избил муж. Но бабу Тому это слабо утешает: в ответ она лишь горестно вздыхает. Горестно, обиженно и безнадежно. Я сижу в палате на кровати у бабы Томы и расчесываю её седые волосы, спутанные от круглосуточного лежания на подушке. В палате играет аккордеон: песня про полустаночек. Иногда лучше петь, чем говорить, думаю я. «А годы, как метелица, все сединою стелются, Зовут плясать — да только не меня», — поем мы. Тут баба Тома поворачивается ко мне и решительно отвечает посреди песни: — Ну и не надо! И что, что не зовут?! Мы сами плясать пойдем, правда, Олька?! На-ко вот, читай! — И достает из-под подушки конверт. Я разворачиваю сложенный листок: «Здравствуйте, дорогая Тамара Александровна! Меня зовут Света. Я хочу познакомиться с Вами, писать Вам письма, стать Вашим другом и, если Вы хотите, даже внучкой». Палата тем временем поет про «шелками вышито моей судьбы простое полотно». А я что? Я из своих мыслей возвращаюсь в общий хор, пою и думаю о том, что неожиданные шелковые стежки есть на каждом полотне, а в какие узоры они складываются — мы никогда не знаем. Остается только удивляться, как неожиданно они появляются среди суровых нитей… *** Галине Петровне пишет Лида из Питера — и не только пишет, но и периодически приезжает в гости. Они так сроднились, что со стороны их можно принять за бабушку и внучку. Галина Петровна по этому поводу Лидой хвалится очень. — Послушай, Олечка, ты Лиде привет, привет от меня большой передавай! Она ж замуж недавно вышла и я ей все говорю: «Приезжай ко мне вместе с зятем!», но у него все не получается. Боится, видать, что строгая я. А я ж добрая, только посмотреть на него хочу. Но Лидочку мою, конечно, за кого попало не отдам. Зятем её мужа называю, — улыбается совсем незрячими глазами Галина Петровна. Мы обе смеемся в голос — и я знаю, что сегодня вечером снова напишу Лиде по интернету: «Как хорошо, что вы с Галиной Петровной встретились в этой жизни!». *** — Это ж 45-й год был! И новость о Победе мы в Германии встретили, плакали, не верили, — голос бабули срывается. — Нас, тех, кого угнали туда в начале войны, собрали и водили в советскую комендатуру. И некоторых так и не вернули. Исчезли они — кто знает, в лагерях, наверно, сгинули. И я боялась. Захожу в кабинет, а за столом Жуков сидит. Смотрит на меня и спрашивает: «А ты, девочка, чего боишься?» «Боюсь», — отвечаю. А как не бояться-то? Угнали нас в Германию совсем молодыми девчонками, мы и бежали, и хотели на Родину вернуться, шли наугад ночами в сторону советской границы, а днем по стогам-лесам прятались. Так нашли нас фермеры и снова хозяевам вернули. Я в 17 лет весила 42 килограмма — шутка ли сказать, как ребенок! И как тут было не бояться-то?! Но Жуков рассмеялся и отправил меня в Союз. Там я и мужа своего встретила. Хороший он был очень… А теперь вот одна осталась… *** На посту дежурной медсестры. — Так, а где у нас баба Рая? — Ой, Оль… Чет счас не вспомню точно. Она ж умерла кажется? — Как?… — Ну вот, — открывает гроссбух. — «З. Раиса Михайловна, умерла 10.11.13». А я тем временем судорожно вспоминаю, почему не приехала в прошлый раз вместе со всеми. Это была последняя возможность увидеть бабу Раю. После смерти своей верной подруги бабы Насти она сдала так резко, что я не узнала её через два месяца нашей разлуки. Бывший «Наполеон» баба Рая в старом кримпленовом костюмчике усаживала меня пить чай и командным тоном кормила, отвергая любые гостинцы («Что ты мне принесла, Оля?! Конфеты? Зачем? У меня вот пенсия была, я все купила — садись и немедленно пей чай!»). Теперь я с трудом разглядела её в бабульке, повязанной по-сельски деревенским платком. Она шла, опираясь на две трости, — а в прошлом году хвастала мне, как поехала навестить родную деревню, и, опоздав на автобус, пробежала по полю четыре километра. В последний раз она говорила мне внезапно смягчившимся голосом и потеплевшим тоном: «Олечка, приезжай, милая, пожалуйста…» И я обещала приехать, чувствуя себя единственной оставшейся у бабы Раи подругой… Для меня стало удивительно не то, что женская дружба существует — это я давно знаю. Оказывается, она возможна всегда и с любой разницей в возрасте. *** Но в этот раз жизнь показывает, что опоздать можно и с гораздо меньшей погрешностью во времени. Это когда после того, как танцевала кадриль под баян и кружилась с Боречкой перед тетей Таней и бабой Томой, и, хохоча вместе со всеми, кланялась «благодарным зрителям», заходишь в мужскую палату, обходишь всех, доходишь до окна, оборачиваешься к знакомому углу, где лежал жизнерадостный добрейший дедуля — и видишь только что накрытое тело. («Олечка, помоги мне сесть! Когда вы приходите, я лежать не хочу!» И не успев осознать, первая мысль, что человек еще теплый, но его беззубой младенческой улыбки — как та, которой светилось его лицо, когда мы кидали друг другу воздушные шарики и смеялись, я больше не увижу… *** В лежачей палате. — Баба Зина, привет, моя хорошая! Как Вы? Баба Зина такая хрупкая, что кажется невесомой. Открывает глаза и изучающе смотрит на мое лицо. — Послушай, что-то у тебя лицо сегодня какое-то другое… — Какое? — Я про себя думаю, баба Зина путает ли меня в бреду с пожилой санитаркой или просто я сегодня перед поездкой в дом престарелых спала четыре часа, а не два, как обычно. — Такое, знаешь… Молодое и — (с придыханием) нежнейшее! — Ой, ну спасибо! У Вас, кстати, тоже! — Да это я лежу, мечтаю… Мне ведь уже сто лет исполнилось (на самом деле бабе Зине чуть меньше девяноста, но это неважно), а так жить хочется! — И мне тоже! Хохочем обе, как девчонки. *** В прошлый раз я задумала привезти музыки бабе Нине. Баба Нина в свое время была директором музыкальной школы, хотя сейчас в старушке со сбившимся набок клетчатым платком и остановившимся взглядом трудно это заподозрить. — Баба Нина, я Вам вот что привезла! — Достаю из сумки ноутбук. Баба Нина, конечно, ноутов не видела и никак не реагирует. Я подношу динамики ближе к подушке, чтобы было лучше слышно, и включаю «Весенний вальс» Шопена. Мы просто слушаем музыку и смотрим друг на друга — и неизвестно, что производит сильнее впечатление — вальс или наши лица. Глаза бабы Нины блестят — она будто оживает, будучи парализованной уже несколько лет. Мы смотрим друг на друга, вся палата слушает музыку, и я знаю, что чувствуют все — то же, что и мы с бабой Ниной. Мы просто смотрим друг на друга и радуемся. И тут неожиданно баба Нина улыбается. Я хочу взять её за руку и замечаю чуть заметное движение пальцев в такт музыке. Даже обездвиженная, её рука под давно знакомые звуки музыки снова «вспоминает себя» и становится рукой пианистки. *** На обратном пути, глядя на белые поля Можайского района, я думаю о том, что память — это, наверное, самое драгоценное, что есть у наших подопечных стариков. Дело только в том, что её надо вызвать к жизни. Аня Паулсен как-то написала, что память у людей часто как будто отрезана от них самих. Потому что им кажется, что все хорошее, что с ними могло быть в жизни, уже прошло и осталось позади. Помните песню из «Семнадцати мгновений весны»? — «Где-то далеко, в памяти моей сейчас как в детстве тепло, хоть память укрыта таким большими снегами». Так вот шаг, через эти снега оказывается короче, чем время и пространство. Вальс Шопена, песня про полустаночек, письмо, написанное крупным разборчивым почерком, кусок пирога, испеченного накануне ночью и подаренный к полднику, кормить с ложки домашним яблочным джемом, рисовать красками цветы с Вериного павловского платка, перестилать чистую постель и поправлять подушки — это все самое простое в жизни. Потому что помимо прочего, это значит дать им понять, что самые прекрасные вещи в жизни — любовь, смех, тепло, радость, волнующие моменты — они существуют для каждого человека, даже когда он думает, что все уже давно прожито. Автор — Ольга Наумова