Анна Павловна родилась в 1921 году, живет в доме престарелых в Гремячем Тульской области.
Родители мои хорошие были. Папа в войну погиб. С войны пришла повестка — мы все плакали, невозможно… У мамы семь человек нас осталось, побирались ходили. Плохо я тогда жила, и сейчас плохо. В няньки ходили, детей нянчили — помню, мне десять лет было. Кто богатый был — нам работу давали. Десять лет мне было — я от голоду худая была. Бывало, подниму я ребенка, а он тяжелый. Ага, сколько раз его роняла, сколько раз падала с ним.

Нас было у мамы семь человек детей. Три у меня сестры было, братьев три, а сейчас я вот одна осталась.

А еще нас забрали как-то: про маму сказали, что она Богу молится, и маму забрали. И нас с ней. Идем все, а на нас ругаются. Эта… организация такая… Нас туда забрали. Плакали мы да кричали! Нам есть не давали там всем! Недолго мы там были: один молодой человек нас спас. «Сколько детей у нее, а вы, — говорит, — издеваетесь над ними. Отпустите их!» И отпустили нас. Пришли мы домой.

Помню, как нас вербовали на работу. Я в 21-м году родилась, а тогда еще не было паспортов-то. Вербовщик меня не брал — молодая я еще была, и вот мама ему сказала: «Припиши три года». И три года мне приписали: было мне 15 лет, а вербовщик приписал, что 18 — а то не берут на стройку. И в Москву поехала. Три года там работала. Я на носилках кирпичи таскала на стройке. Мы несем, а у меня рученьки были слабенькие: упадут они у меня, упадут, и я со стройки падала. Раньше леса делали — вот на второй этаж я залезала — и упала. Два месяца лежала в больнице.
И нигде мы не отдыхали. От зари до зари работали.

Посылала домой, что могла, — маме, ребятам. Мама, бывало, получит от меня — купит чего-нибудь поесть и детям делила. А я голодная была. Приду к Москве-реке — там конятник, это вот листья растут, они кислые — и ела их. Ну, потом набрала немножечко деньжонок — и маме кофту купила и юбку. И ребятам маленьким по рубашке — и поехала домой.

Как у нас узнали, что война началась? Папа у нас был, и все, и бабушка — чегой-то мы делали, ковырялись в земле, пололи. И слышим: народ едут, верхом все — война началась. Потом мама заплакала, а папа работал в поле — сеял. И оттудова он едет и говорит маме: «Эх, Даша, война ведь началась. Меня заберут, а ты с ребятами останешься». Скрывался, прятался, чтоб не взяли — ведь как такую семью оставить: и детей, и мать, и сестра еще — вон сколько нас! В прудах папа прятался, на ветках — чтоб не заметили. Искали его, и у родных искали даже — все равно его взяли…

Помню, война. Ой, немцы нас били, колотили. Немцы — люди просто, только разговор не такой. Но раз война — они над нами издеваются. Били. Немцы плохие, они издевались, ужасно как! Хлебушко попросишь у них — они не дают. Скотину всю немцы порезали. Жрать-то им нечего — даже лошадей резали. И мы ели: когда они все уже пожрут, останется кой-чего там — мы собирали, и нам мама варила. Голодовали мы очень, плакали, ходили картошку собирали по полю, гнилую, и вот ее ели: растолкем кое-как. Разутыми ходили. Вот как.
Во время войны идем мы как-то, а тут валяются убитые: кровь, убитые, а мы через их шагаем. И на немцев напали. Они нам сказали: «Куда идете?» Ну, мы говорим, что хоронить сестру идем. А он нам: «Ну идите» — хороший немец попался. «Идите, не останавливайтесь!» И весь овраг полный, весь овраг: солдаты, солдаты все валялись. Ребяты-то, солдаты наши. Они разуты, раздеты лежат. Некоторые живые, некоторые мертвые. Кто в крови валяется, кричит, кто уже не дышит, кто уже умер! Да, мы нагляде-е-елись!
Идем мы, одежда на нас вся оборватая, а сестра у меня, вот помладше, видит: у немцев машина стоит разбитая, а на ней материал — ну, чехол такой. Она глядела, глядела — никого нет. А мы все босые, оборватые. Ну, она взяла и оборвала этот материал. И немцы выстрелили. А она умная была — упала и не дышала. А они и не попали в нее. Ну, немцы убёгли — она встала! Кофту себе, юбку потом сделала. Только испугалась, после болела. Ведь вот так, вот так все: испуг, испуг, испуг… Война… Плохо, очень плохо войну пережили.

Потом наши немцев победили и выгнали.

А после войны тоже плохо мы жили. Там был один мужчина, и когда картошку привозили, он ее охранял. А мама караулила — может, дадут чего, ведь мы все голодные. Этот мужчина даст маме сколь-нибудь и говорит: «Давай с тобой жить». Она и отвечает: «Я мужа потеряла на войне, а Вы мне такие глупости говорите». Да, мама приходила домой и плакала. Все было, все было, все было. И мама оттуда ушла, и с нами вместе картошку гнилую собирала. Или бывало, соберем желуди. Мама и бабушка истолкут в ступке желуди в муку — ели их. А носили — вот немцы понабросали старье — ну, платье там или рубаха — переделывали мы и носили.

Как я стала взрослая, с одним военным поженилась. А он запил, пьяница был, меня бил. И мы с ним разошлись. Ребенок у меня от него был. И еще я замуж выходила: тот с войны раненый пришел. Я за ним ухаживала все, а он умер. Вот так-то моя жизнь и прошла. А вот я упала и разбила ногу — в больнице лежала. Скоро год будет, как нога у меня не заживает никак. И вот меня сюда привезли [в дом престарелых].
Некоторые вот сейчас хорошо живут. А некоторые вот всю жизнь в бедноте. Я бедная. Бедная, всю жизнь бедная.