Ещё известие пришло нам — похоронка — что погиб отец в Белоруссии.
Мне было 8 лет, когда война началась — в один класс успела походить, и всё. В войну учиться никак: немцы, партизаны, всё время стрельба.
У нас такие бои шли. У нас в деревне даже были бои. Как партизаны придут, так и начинается стрельба: кто кого пересилит, кто кого выгонит. Немцы на машинах, на мотоциклах наедут — жутко, сколько было. Как придут партизаны и немцы, как откроют огонь — не знаем, куда деваться. Прятались в погреба, а немцы как подойдут, гранату бросят: кто там живой, кто умер — все там. А потом стали прятаться, уходить в лес, там партизанские окопы были, землянки. Мы прятались в землянках.
Немцы выгоняли деревнями людей и сжигали. Сгоняли деревнями людей и расстреливали немцы. И вот нас гонют туда, мы плачем, кричим — расстреливать везут деревню нашу. А потом верхом едет какой-то мужчина, военный, кричит: «Отменить!» По-русски кричит: «Отменить!» И нас отпустили, домой мы пошли, в деревню. А так бы тоже там расстреляли.
Как партизаны побудут — придут немцы, кого-нибудь убьют, особенно пареньков молодых убивали. Маленьких детишек не трогали, только взрослых парней. Как немцы ехали — все парней прятали, надевали им платья, платками накрывали. У нас у одной бабушки был единственный сын, немцы у него увидели брюки под платьем, так они его взяли и в прорубь сунули. Один сынок у матери был — вот каково это пережить, да? Очень тяжело. Они всё ругали людей, чтоб партизан не кормили. Как же не кормить своих? Хлеб пекли, всё подавали продукты им.
В войну очень голодно было. Вот вечером разожгут костёр в деревне, и варят картошку все около костра. Меняли всю одежду на хлеб, на соль. Особенно на соль — соли не было. Корова у нас была, а потом, знаете, немцы у нас коров забрали и угнали весь скот. А партизаны отбили, вернули нам этих коров и сказали: «Или режьте, или мы их заберём, чтоб немцам ничего не осталось». Так жалко… Хорошая коровушка была.
У нас бабушка одна была — гадалка хорошая. И вот немцы дознались, что она хорошо гадает. Пришли к ней: «Погадай нам, кто победит». Она говорит: «Несите двух петухов, красного и белого». Ей принесли, поставили на стол. Она смотрит, кто победит, говорит: «Сами убедитесь потом». И вот белый бил, бил красного петуха, бил, бил — до крови его убил, он уже, бедный, упал, кровь с него течёт. А потом красный поднялся, как начал белого бить — и до смерти убил. «Вот видите, кто победит, — красные победят». Они эту бабушку не пожалели — застрелили. Им не понравилось. «Вот потом, — говорит, — вспомните». А бабушка правду им сказала. «Вот на ваших глазах, смотрите, кто победит, — русские победят». Это она доказать хотела немцам правду. А то они думали, что сами победят.
Немцы издевались — не дай Бог! И убивали, и расстреливали, и дома поджигали, а мы по 5-7 семей жили в одном доме. Партизаны придут — немцы как откроют бой в одной деревне! Попадаем все на пол, чтоб не убили. А один раз нас — всю деревню — выгнали на такую площадь, где висел колхозный звонок, ну, рельса такая, когда пожар — звонили. Выгнали всю деревню, и люди сели на земле, все посадились вповалку. «Признавайтесь те, у кого партизаны, у кого какая семья партизанская, а то сейчас, — говорят, — трактор подгоним и подавим вам всех». А вот люди такие были, что не предатели — никто никого не предал. «У нас, — говорят, — нету партизанских семей, у нас у всех мужья на фронте». Люди никто не предал друг друга.
Один раз такой случай был. У нас была дорога большая, где ездили немецкие мотоциклы, машины, да и русские по той дороге — большая она была. И вот приехали партизаны, поставили борону — знаешь — поле боронить, железная борона. Мину положили и поставили на эту мину борону. Немцы едут на машине — какие немцы дураки: вышли из машины, один стал на борону, а другой за верёвку тянет эту борону. Мина взорвалась и обоих убила. Они думали, это так себе, для смеху, а это партизаны специально поставили. Зато пришли в деревню, начали над людьми издеваться за партизан — что, мол, вы всё знали, но никому ничего не сообщили. Начинают деревню поджигать, хаты, кто на дороге попадётся — убивали. Вот, миленькая, какие дела были страшные.
Моя сестра Вера была партизанкой — у неё муж был начальником партизанского отряда. Когда стали девушек угонять в Германию, он её забрал с собой в лес. Она и в разведку ходила, помогала партизанам. Вот пошлют её в деревню — узнать, сколько немцев, что чего. Она в деревню приходила, у людей узнавала, сколько немцев понаехало, где остановились, и рассказывала партизанам: там-то столько, там-то столько немцев.
У моих дедушки и бабушки был большой дом, там стоял партизанский отряд. А один партизан немцев к ним привел. «Здесь, — говорит, — партизанский штаб стоял». Дедушку взяли, повели по дороге, перед нашим окном остановили. А бабушку в хате подожгли. Она открыла дверь, мусор выбросить, и огонь прямо полыхнул на неё. Дедушку застрелили прямо у нас на глазах, мы видели. Вот один идёт впереди немец, а другой сзаду, а дедушка посередине. Который задний — выстрелил ему в голову. И мы видели, как дедушка упал. Немцы потом никого не подпускали, чтобы никто не взял дедушку. «Кто, — говорят, — подойдёт — расстреляем». Допоздна мы дедушку не могли забрать. Когда стемнело и немцы ушли, мы в баню завезли его, обмыли, одели и похоронили, где дом сгорел, на пожарище. На кладбище страшно было идти, мы боялись — запрещали немцы хоронить.
У нас один старик жил — мы у него жили на квартире, когда деревню жгли. Шесть семей у него в этом доме. У него один сын у немцев служит, один у партизан. Его и те, и те не трогают, защищают. Потом война закончилась и его отослали, как говорится, куда Макар телят не гонял — с концами, ни слухом ни духом, всю их семью. В общем, рассчитались наши, как пришли после войны, за всё злодеяние.
А летят самолёты — мы различали, русские летят самолёты или немецкие — по голосу, по звуку слышали. Летит немецкий самолёт — уже прячемся кто куда: боялися. Как летит русский самолёт — все выбегают на дорогу и машут руками лётчику — он ведь сверху всё видит. Немецкие самолёты летали, бомбили. Вот знаешь, как опустят ночью какую-то лампу над землёй — всё, хоть искры рассыпай — всё видно на земле. И потом они уже и бомбят, где надо какую точку разбить. Им всё видно — эта лампа светит сильно. Вот когда самолёт летит — убегают, прячутся люди, а они сверху бьют, строчат из пулемёта по людям, убивают.
А одна бабушка старенькая… Летит немецкий самолёт и строчит из пулемёта. Она подбежала — стог стоял сена — сунула головУ в сено: «Бейте, — говорит, — в жопу, лишь бы не в головУ!»
Ой, не дай Бог, война будет, не дай, Господи! Чтоб никогда не вернулась такая война! Как наши ещё победили?!
Еще мы в поле прятались, пока наши не стали наступать. У нас на поле рожь, пшеница росли, и мы попадаем и лежим. А потом армия наступает, как «Катюши» пустили, она жгёт всё, бьёт кругом, эта «Катюша». Как по полю ударит — так загорится всё. А потом наши разведчики: «Нельзя, — говорят, — «Катюшу», надо отменить. Там люди». И отменили: «Катюша» била, но не по полю. И прогнали немцев. И погнали, погнали, погнали… Освободили нашу деревню.
Умные, хорошие люди защищали Россию. А идиоты продажные у немцев служили. Они думали, война окончится, и им будет рай. А никакого рая не пришло им. А потом немцев погнали, погнали, погнали.
Радовались мы, конечно. Ой, трудная война была, не дай Бог!
После войны, ой, трудно было, и землю обрабатывать трудно было: лошадей не было — сами пахали. Человек там 10-15 запрягёмся в плуг и таскаем плуг, землю пашем. Очень тяжело было — на себе всё таскали. Очень был голод большой. У нас мужчина такой боевой дюже, уезжал — повесил курицу за верёвку, за шею, и написал бумажку: «Вот, — говорит, — столько перенесла, но не могу ж я столько яиц отдать государству! Не могу, я не выдержу». Яичек тогда налог брали большой, и вот написали записку: решила повеситься, не могу государству столько яичек передать. И про корову написано было. «Вот корова, — говорит, — при Ленине жила, при Сталине тоже жила, хоть худо, но жила, при Брежневе (когда вот голод был) я, — говорит, — чуть с голоду не умерла. А теперь, при Хрущёве, я сдохла». Всякие чудаки были люди.
После войны мне в школе уже не довелось учиться. Сразу работать пошла. Потом уехала в Москву, работать штукатуром. Набирали девчонок на стройку — я и уехала с девочками в Москву. По всей Москве ездили, и даже там были, где Берию застрелили. Этот дом мы штукатурили, а рядом подвал был, в саду, в котором его расстреляли. «Вот, — говорят, — в этом подвале Берию расстреляли». Он же был предатель.
Мне не нравилась Москва, она ж суетошная какая-то. И машин много, и вообще. Я решила уехать оттуда.
С мужем я как встретилась — он наш, деревенский был, из Курска. Я вместе с ним в Москву уехала. Мы уже в Москве поженились, у меня и дочка там родилась. Да какая там свадьба — мы жили в общежитии, нас 8 девчонок было. Между собой отметили — вот и всё, такая свадьба. Приехали в Няндому, так здесь и остались. Почему-то мне северный край понравился. Муж лес валил, с пилой, а я деревья очищала.
Тогда ж я справлялась, не болела. Я и свиней держала, и гуси были, и курочки — я держала хозяйство. И корова-то была. Всё сажала: и картошку, и капусту, и морковку. Огород был хороший. Я по шесть ведёр морковки одной накапывала — мы любили морковку. Я бывало, потру — и котлеты с морковкой сделаю, и сока надавишь. Я любила готовить. И пекла часто — бывало, и пончиков наделаешь, и пирожков всяких.
А как заболела…
Я здесь [в доме престарелых] уже пять лет, нервы уже не выдерживают. У меня нервы совсем никуда — не могу разговаривать. С кем-нибудь разговорюсь — катятся слёзы, не могу удержаться. Вся болезнь из-за нервов: как расстроюсь, так рука заболит, и нога заболит сильно. А помочь — никто ничего не хочет помочь. Прям вас [волонтёров] Бог послал сюда на помощь, Бог послал людей милосердных.
Мы приехали сюда умирать. А доченька обещала забрать: «Потерпи, мамочка, немножко». Дочка ко мне на мотоцикле приезжает. А внук у меня безжалостный — не понимает, что мне тут плохо. Он думает, мне хорошо. Ему тридцать с лишним, уже женился, уже я прабабушка.
Вот позавидуешь, кто ходит на ножках, а что же мои ножки не ходят? Ещё стоять — стою, а ноги не дают шагов делать. Если б ходили ножки, как бы легче была жизнь! Я бы свою еду пташкам выносила. И молюсь, молюсь Богу, а он не слышит. Вот такая болезнь — жестокая. Иной раз обидно, думаю, может, грех за это… Где ж ты, Боженька? Ну что ж ты, не видишь, как я мучаюсь, страдаю? С одной рукой столько лет… Мне ж трудно с одной рукой, даже платок на голове не могу повязать. Если бы муж не умер, разве бы он допустил, чтобы я сюда попала? Он бы никогда меня сюда бы не пустил.
Быкова Надежда Никитична умерла 8 августа 2015 г.
Светлая память бабушке!
